Катарина - Кристина Вуд

термосы и металлические столы, а под утро разжигали топки и наполняли котлы водой.

Отпустили нас около трех часов ночи, и мы без задних ног отправились в барак. Даже не помню, как уснула в тот день. Казалось, как только голова коснулась жесткой и колючей подушки из сена, я тотчас же провалилась в сон.

* * *

Дни и ночи в прачечной нельзя было назвать скучными, потому как изобиловали они страхом, смертельной усталостью, бесконечным холодом и неожиданными наказаниями, поджидавшими на каждом углу. Холод и вправду был собачий, и неважно, за окном стояло жаркое баварское лето или осенне-зимняя слякоть — в бараке всегда господствовал лютый холод с извечными сквозняками. На фоне этого у многих обострились хронические болячки: у каждой второй был постоянный насморк, кто-то кашлял без конца и края, а особо хиленькие девочки и вовсе умирали от неизвестной лихорадки и недостаточного лечения. Стоит ли упоминать, что голодные обмороки из-за недоедания мы воспринимали как совершенно обыденную вещь? Каждое утро во время построения было ужасно горько осознавать, что кто-то из девушек не пережил ночь…

Имея хоть какие-то знания по врачеванию, я в прачечной стала негласным врачом. Днем и ночью женщины из нашего барака обращались ко мне за помощью. Но из-за недостатка медикаментов (нам приходилось воровать у Марты использованные бинты из мусорки) советы мои могли ограничиваться лишь советами. Порою их вопросы были настолько глупыми, что вызывали во мне непроизвольную улыбку. Но я прекрасно понимала, девочки и женщины переживали за свое и так расшатанное здоровье. Вера и Галка помогали мне воровать воду из столовой, пока фрау Роза отворачивалась. Ею в бараке мы промывать раны и ушибы, нанесенные полицейскими.

Выживали мы как могли. Никому из надзирателей и охраны не было до нас дела.

На скуку и вовсе не было времени. Все дни мы проводили словно на пороховой бочке. Я не давала себе шанса на дурные мысли и день за днем внушала, что все это происходило не со мной. Какое-то время это помогало. Но лишь на время.

Наказания, которыми подвергался каждый из нас, временно выбивали из колеи. А удар с ноги в живот вообще не считался наказанием. И неважно, кто стоял перед полицейским — мужчина, женщина или хиленькая девочка четырнадцати лет отроду — все без исключения подвергались подобному насилию. Хотя стоит отметить, что мужчины, в особенности военнопленные, получали от надзирателей и полицейских в два раза больше. Практически каждый второй ходил с фингалами, сломанным носом, выбитыми зубами и разбитыми губами. У того, кто пытался хоть как-то ответить или возразить и вовсе не было шансов — в них либо сразу стреляли в упор, либо забивали до смерти на глазах у всех, либо вешали на виселице в назидание будущим нарушителям порядка.

А порядок у немцев должен был быть во всем. За малейшую провинность (к примеру, если женщина забыла надеть платок на волосы во время утреннего построения или не успела застегнуть пару пуговиц на платье, а также нарушила режим дня) полагалось ночное дежурство в кухне или, если повезет она отделывалась грубой пощечиной от надзирательниц. Если нарушение уже более серьезное (дерзость и неповиновение надзирателям или администрации, близкий контакт с противоположным полом у всех на глазах или, упаси боже, попытка бегства) — простым пинком в живот не отделаться. Но не стоит утаивать и тот факт, что фрау Грета лично бралась за наказание каждого из женского барака. Она принимала во внимание послушание, соблюдение всех правил и работу той или иной женщины, и справедливо оценивала ее наказание. В большинстве случаев она оправдывала тех, кто был на хорошем счету, либо старалась заменить особо тяжкие наказания на недельные ночные дежурства. Чего совсем нельзя было сказать о жестокой фрау Розе…

Порою наказывали у нас весь барак. В те дни французы, наши военнопленные и люди из семейного барака отказывались работать, пока нам не отменят наказание. Полицейские жестоко избивали тех, кто особо рьяно отстаивал наши права, не щадя даже женщин. А у кого были маленькие дети, тем угрожали различными увечьями или даже смертью. В те дни мы как никогда ощущали единство. А проходя каждый раз мимо бараков французов и наших, мы запевали «Интернационал», и все они подхватывали мелодию.

Но мне повезло, если можно было так выразиться… Я быстро привыкла к местным распорядкам, смотрела на других женщин и слушала советы Веры. Поэтому за все время нахождения там мне посчастливилось отделаться парочкой пощечин от фрау Розы и одним болезненным пинком в живот от полицейского за попытку передать Ваньке мыло. Первые минуты после неожиданного удара я не могла дышать, а внутренние органы изнывали от боли еще неделю. Было ужасно горько, обидно и унизительно. Я не могла понять долгое время что же сделала не так. Неужели передать кусок мыла было каким-то преступлением против немцев?!

Смутно помнятся мне дни, проведенные в том ужасном месте. Изо дня в день в голове звенели слова Мюллера, как он отговаривал меня ехать в прачечную и совсем неблагоприятно описывал тамошнее пребывание. Но я была чересчур упертой, непробиваемой и отказывалась верить ему. Я шла к своей цели и напоролась на безвылазный тупик. Сестры моей там не оказалось, но я все же пришла к выводу, что попала туда не напрасно. Нахождение там было моим вполне справедливым наказанием за то, что медлила и не спасала сестру в первые месяцы пребывания в Германии. И теперь должна была на собственной шкуре прочувствовать все тяготы Аньки, которые довелось пережить ей, пока я шиковала за барским столом.

В любом случае, уж лучше было находиться в прачечной, похожей на тюрьму, чем помереть во время бесчеловечных пыток в Гестапо…

Порою мне казалось, что прачечная та высасывала из людей все соки, возможность на привычную жизнь и напрочь уничтожала любые мысли о побеге. Сил на него попросту не было. То ли сам воздух был тяжелым, сдавливающим виски, то ли от недостаточного питания я за считанные недели превратилась в ходячее приведение, не способное мыслить.

А самое ужасное — спустя, наверное, пару месяцев, я начала теряться во времени и забывать Мюллера, который долгие месяцы не выходил из моей головы. Тоска моя по нему была неизмерима. Его образ день за днём остывал в сознании, ускользал с каждым новым сном. Одно время я жаждала его забыть, но после того, как поняла, что это невозможно — ужасно испугалась, что он навсегда исчезнет из памяти. Казалось, я стану опустошенным сосудом,