Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

Странный и великий и самый главный для человека процесс.

14 сентября 1949

Странное чувство отсутствия дома, ни здесь, ни в Москве, ни на даче (здесь все же роднее всего).

Wir fahren hier, Wir fahren her,

Wir habe keine Heimat mehr[387].

‹…› Ездил в Пулково и в Царское по строительным делам. Желто-белый Александровский дворец на фоне зелени похож на contes des fées[388]. Опять – вне людей. Архитектурная краса. Старые, старые деревья зеленые и голубое питерское сентябрьское небо.

15 сентября 1949

Целый день – цепь неприятных вещей, малых и крупных, так что больно, неприятно, противно и болит голова. Последнее звено – книжные лавки, в которых больше не торгуют иностранными книгами.

18 сентября 1949

…ходит совершенно впавшая в детство и все забывающая, путающая людей и десятилетия Вера Павловна, почти сумасшедшая. Так грустно, финал жизни, умирание заживо. И так просто и хорошо в таком состоянии умирать. Вместе помесь «Вишневого сада», осенней грусти и просто чего-то кладбищенского.

23 сентября 1949

Неотвязчивый минор, тревожное состояние, полная атрофия самолюбия, вечная тень requiem’а.

‹…› …сам – машина. Усталость. На Волковом, венки на павловскую могилу. «Развеял миф о душе». Сплошной условный рефлекс, никаких категорических императивов. Солнце, могилы, осенние деревья. Громадные плиты, придавившие могилу у Рождественских.

25 сентября 1949

«Меланхолия» [Дюрера] в старинной синей раме. Из радио Бах, Сигети. За окном солнечная осень, предсмертное зелено-желто-красное одеяние природы.

‹…› Гуляли часа три по лесу, по полю, вдоль реки. Последние грибы. Грустные осенние разговоры, об умирающем Веснине, о Вере Павловне.

Задерган. Каждая минута неуверенность в сделанном, испуг за недоделанное и некогда думать. Творческая линия совсем захирела. Что же делать? Меланхолия сильнее, страшнее и безнадежнее дюреровской.

2 октября 1949

В Москве мучительная картина вполне здоровой и довольной, но по существу умирающей Веры Павловны, потерявшей память, путающей прошлое с настоящим, сон с действительностью. Так ясна эфемерность «я» и его очень условная устойчивость. Душа умирает еще до телесной смерти.

7 октября 1949

Бесконечная ловля самого себя. Глупая, безнадежная игра, как ловля собственной тени.

9 октября 1949

Солнце, но недавно мокрый снег. Небо – смесь черных облаков и лазури. У природы жалкий вид поздней осени, листья облетели, но в саду есть еще цветы, табаки, петуньи. На душе почти то же самое. ‹…› Стимулы к жизни как к «наслаждению» атрофируются все больше и больше. Много больше, чем в молодые годы, остается «созерцание и творчество». Кругом резонирующих людей нет. Никого. Пустыня. То, что вижу каждый день. Звериные интриги, глупость, подлость. Распад сознания заживо у старушки Веры Павловны – все об одном. О фикции «я». И очень трудно и мучительно жить.

16 октября 1949

Октябрьская, «петербургская» погода с коричневым темным, сырым, теплым туманом. Гуляли с Олюшкой по пустынному саду за Михайловским дворцом. Инженерный замок с задушенным Павлом, Михайловский дворец, из которого в последний раз вышел Александр II. Черные стволы старых деревьев с остатками золотых кленовых листьев. Жуткий Петербург, совсем не тот, что последнее время. ‹…›

Приехал автоматом. Чувство зоологического вида, под влиянием среды в лысенковском стиле переходящего в другой вид. Потеря «я», ничего не остается. Зачем нужен свидетель «я» для таких превращений?

А здесь растет маленький Сережа, возникает «я», из которого потом все следствия.

Дело не в том, что многого не знаем, а что значение имеет только биологический смысл как средство борьбы за существование и за эти рамки нечего и бессмысленно стремиться. Неприятно почему-то смотреть на самого себя, противно.

17 октября 1949

Опять коричневый туман и дождь и так хочется залезть в темную комнату и заснуть.

18 октября 1949

Туман и дождь, помноженные на астрономическую темноту. ‹…› сижу в жаркой, душной комнате, раздавливаемый книгами, с больной головой…

21 октября 1949

Усталость и философия полного растворения «я». Становлюсь предметом, как стул.

23 октября 1949

Наконец разобрал один книжный шкаф с Леонардо, Дюрером, Кранахом, Гольбейном и пр. Там столько запрятано красоты! ‹…›

Эфемерность субъективного. Театр, декорации, условные языки, условные ценности. Сон.

30 октября 1949

Постоянное стремление сорваться с обычной системы координат, входящей, по-видимому, в расчеты «природы» при формировании homo sapiens. Почти совсем исчезает самосохранение, самомнение, зависть и прочие биологические приметы, казалось бы, неизбежные для представителя определенного зоологического вида. Ясно, конечно, что нельзя остаться совсем без системы координат, и в новых системах волей-неволей появляются «человеческие» образы, понятия и представления. Но все раскатывается, все кажется декорацией, условностью, которая распадается, как только переходишь на другую координатную систему. Громадное большинство людей всего этого не знает, живут уверенно и крепко. Уверенно страдают, уверенно радуются, твердо стоят на земле. Но есть немногие, срывающиеся с биологических позиций, больные. Я это знаю с давних пор, мальчишкой, когда, особенно по утрам, мир вдруг представлялся совсем иным, будто бы просматривал его рентгеновскими лучами, видел насквозь. Теперь это постоянно, настойчиво и трудно жить с другими. Чувствую себя марсианином.

6 ноября 1949

Чувствую, что качусь по наклонной плоскости. Странная механика теперешнего научного администрирования превращает в плохую, истерзанную, уставшую машину, лишенную творческой инициативы. После 12-часовой «работы» возвращаюсь домой ни на что не годным, с больной головой. Способен только на кресле, почти засыпая, дотягивать до 1-го часа ночи, чтобы «законно» заснуть. Просыпаюсь в 7 ч. утра, часа 1 ½ свежей головы. Механическое умыванье, завтрак по установленному ритуалу и – затем 12 часов непрерывная цепь тяжелых, иногда едва выносимых положений. Надолго это не хватит. ‹…›

Здешние просторы. Солнце. Легкий мороз. Легкий туман. На столе все еще анютины глазки и маргаритки. Белые стены. Радио, скрипичный концерт Чайковского.

8 ноября 1949

Вчера – 6 часов на Красной площади. Солнце, но холодно. Продрог. Миллион людей. Реактивные самолеты, пронесшиеся над площадью со скоростью > 600 км/час. Флаги, портреты, рев музыки. Организованные людские скопления. Вечером заглянул на прием на Спиридоновке с дипломатами во фраках и мундирах. Ночью добрался до Мозжинки.

Сегодня хмуро. Перед окном все еще зеленая поляна, река не замерзла. Заяц объел сирень. По радио концерт Бетховена.

27 ноября 1949

Снега совсем чуть-чуть. Туман и сыро. По дороге сделалось что-то вроде припадка сердечного при подъеме в гору. Стало трудно