Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

class="p1">– Чтоб тебя, – процедил он сквозь зубы. – Вон как, оказывается, далеко зашло! Задать бы им сейчас жару, да по первое число! Но чем? Чем, спрашивается? Хотя не все ли равно.

Бройер снова обратился к Гайбелю и Херберту.

– Итак, план остается в силе: сидим здесь! Все вокруг летит к чертям собачьим. Скоро и на этом участке будет не лучше. Если поступит приказ или начнется атака, собираемся по одному в дальнем блиндаже и ждем, пока кавардак не уляжется.

Бройер похлопал обоих по плечу.

– То-то будет смеху, если наш прорыв провалится?

Оба согласно кивнули и заулыбались.

Около обеда с западной стороны укреплений донеслись громкие крики: “Русские… русские!”

Между передним краем обороны и балкой вклинился разведотряд в снегоступах. Люди стреляют из укрытий, некоторые вскакивают на ноги, кричат, возбужденно машут руками. Капитан Факельман не пехотинец, но даже ему понятно, что эти выскочки загораживают товарищам с передовой линию огня, а ведь те заметили ивашек уже давно.

– Ложись! – кричит он. – Совсем обезумели?! Ложись!

Крики и пальба выманили из логова Дымовую шашку.

– Дикость какая! И это называется солдаты! – истошно вопит он и уже взлетает вверх по склону на своих кривых ножках. – Слушай мою команду! Все за мной! Ура-а-а!

Он мчится по равнине. Часть людей следует за ним.

“Ура-а-а”, – поначалу сиплое и слегка зажатое, постепенно раскрепощается и наливается яростью, заставляя забыть о страхе. Повара, писари, водители кричат его впервые в жизни, вкладывая в клич все свое отчаяние, долго копившееся в душе. До сих пор они страдали, страдали и терпели. Теперь появилась возможность действовать – наконец-то! Ведь действие, каким бессмысленным оно порой ни кажется, сулит освобождение.

Из-за спин атакующих лает неровная пулеметная очередь. Русские прикрывают своих огнем. То тут, то там падают люди, и тогда другие, мгновенно протрезвленные, замедляют бег и вдруг застывают, разрываемые страхом и сомнениями, беззащитные перед огнем пулемета. Бройер тоже одолевает подъем. Сразу видит опасность и постигает безумство всей затеи.

– Стоять! – ревет он. – Назад!.. Ложись!.. Стоять!

В ту же секунду его отбрасывает на землю. Резкая боль, идущая от левого глаза, пронзает голову. Он еще успевает почувствовать, как бежит по лицу теплая струйка, но потом сознание его покидает.

Вскоре после разговора командующий армии вызвал к себе на совещание командиров корпусов, и в душе полковника затеплилась надежда. Так и подмывало приписать этот успех себе. Но он заблуждался. Совещание было запланировано уже давно. От 8-го и 11-го корпусов присутствовали только начальники штабов. От 14-го не явился никто. Однорукого генерала забросили сюда несколько дней назад по приказу главного командования сухопутных войск, причем сделали это в немыслимой спешке, вызвав со свадьбы дочери, прямо из-за праздничного стола – так и ушел он, украшенный дубовым венком, даже не попрощавшись, – героически сражаться до последнего в окопах под Дубининским. Еще одна задача: “Привести в порядок снабжение по воздуху”. Они надумали пресечь дальнейшую доставку старых газет, мармелада и личных посылок для командного состава и с этой целью затребовали к себе действующего генерала, генерала из Сталинградского котла! Шмидт предложил для выполнения миссии кандидатуру старого полкового товарища, надеясь с помощью этой ниточки в последний момент тоже улизнуть. Только командиры 4-го и 52-го корпусов прибыли лично, генерал Йенике и генерал фон Зейдлиц.

Под холодным взглядом генерала Шмидта совещание проходило вяло и натужно. Начальники штабов не смели даже рта раскрыть. Генерал Йенике не проявлял к делу ни малейшего личного интереса. Голова была перевязана, пробитая доской, отскочившей в блиндаже во время авианалета. Главному командованию об инциденте уже доложили. К тому же Йенике водил дружбу с Цейтцлером… Для верности он прихватил с собой преемника. Старого генерала с седой бородой, которого русские здорово потрепали в районе Цыбенко. Тот мрачно обрисовал обстановку. Да, имели место оскорбления, а также единичные случаи открытого мятежа… От его дивизии практически ничего не осталось. Она разбита, люди разбрелись. Но он не хотел себе в этом признаваться.

Единственным, чей голос звучал громко и увлеченно, был генерал фон Зейдлиц.

– Эта, как они называют, борьба до последнего патрона безумие… чистой воды безумие! – кричал он, отбивая по столу такт костяшками пальцев. – Легче легкого разбрасываться приказами, когда сидишь за зеленым сукном на расстоянии двух тысяч километров. А увидеть своими глазами – какое там, никто из господ носа сюда не сунет, ни один! С чем мы остались! Пушек нет, самолетов нет, боеприпасов нет, нет горючего… только полуголодные, изможденные люди, тысячи раненых, а мертвых девать некуда! Как, скажите на милость, тут воевать? С пистолетами, автоматами и пулеметами против танков, артиллерии и сталинских орга́нов?

Взгляд его метался от одного к другому, встречая на лицах только скуку и растерянность. Все уже привыкли к тому, что время от времени генерал фон Зейдлиц бунтовал, и знали его карты. Он всегда крыл одинаково. Блестящие глаза Шмидта смотрели почти ласково. “Вспышка озарения в разоренной голове”, – съехидничал он про себя. Лицо Зейдлица раскалилось от гнева, он подыскивал слова. Сколько раз он пел одну и ту же старую песню – все напрасно! Только закрепил за собой репутацию вечного жалобщика, так что никто вокруг больше не принимал его всерьез. Но молчать он не собирался, он решил кричать миру весть о чудовищном злодеянии, здесь и сейчас, и во все времена. Зейдлиц ударил рукой по столу и, повысив голос, отчеканил:

– Война, к тому же пустая и бессмысленная – да-да, вы не ослышались, пора наконец назвать вещи своими именами, – такая война аморальна и преступна! Все, что здесь происходит, ни в малейшей степени не сообразуется с понятием воинской чести!

Паулюс поднял глаза, в которых читалось страдание.

– Благодарю вас, господа! – сказал он. – Я думаю, – он вопросительно посмотрел в непроницаемое лицо начальника штаба, – я думаю, что буду действовать и в ваших интересах тоже, если, снова обратившись к фюреру, правдиво обрисую ему здешнюю обстановку и попрошу предоставить мне свободу действий.

Никто не возражал, даже генерал фон Зейдлиц. Он выпустил необходимую дозу пара и чувствовал себя теперь значительно лучше. Уже в который раз его горячий протест обернулся отдушиной, через которую вышла изрядная порция затаенного гнева. Только благодаря этой отдушине фон Зейдлиц еще не прошелся по адресу генерала Шмидта, она служила гарантией тому, что злоба влиятельного командира корпуса никогда не достигала той опасной точки кипения, после которой мог случиться только взрыв, эдакая разрядка, освобождающий поступок. Генерал фон Зейдлиц делал то, на что у других недоставало смелости: он выражал несогласие, решительно и открыто; но выражал только на словах, которые, увы, не подкреплялись делом.

Полковник Книтке прочитал радиограмму, составленную Шмидтом, – для зашифровки и