Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Медленно катясь по наклонной, бывший солдат забивал свое стадо на мясо. Когда у него оставалось всего-то несколько голов скота, он попытался сжечь свой коровник во время грозы, но дождь оказался чересчур сильным и погасил огонь, позволив дознавателю заключить, что причиной пожара была не молния. Страховая компания ничего горе-фермеру не выплатила, и он остался с обугленным коровником, тремя подозрительными коровами, дававшими луковое молоко, и восьмьюдесятью акрами земли, давно уже охваченной достойным кисти Ван Гога буйством одуванчиков.

Он запрашивал семь тысяч двести долларов, и мы сошлись на шести тысячах, потому что его бесполезный прямоугольник, заросший одуванчиками, мог послужить аэродромом. Вычистив коровник, заново его выкрасив и поставив изгородь, мы укрепили вывеску, которая гласила: МУЗЕЙ АВИАЦИИ РАМАПО.

Я заказал визитки и открыл счет в банке на имя Вернера Гуэрни, полковника ВВС США в отставке, а Смеджебаккен стал зваться Поль Колиньи Сан-Морис де Лонпуан, атташе ВВС Французской Экваториальной Африки. То, что он не знал ни слова по-французски и не мог произнести своих собственных имен, не имело никакого значения. Аэроплан мы купили в Аризоне. Когда бы мы ни сталкивались с типами из ВВС по делам, связанным с самолетом и музеем (который мы отказывались открывать для публики), меня как полковника Гуэрни воспринимали на ура, ибо за годы, проведенные мною в качестве летчика-истребителя, я приобрел аутентичные замашки воздушного волка. Никого из тех, кто меня знал, я ни разу не встретил, возможно, потому, что большинство из них к тому времени уже умерли.

Доведя остаток моих финансовых запасов едва ли не до той точки, где дух мой готов был освободиться от тела, мы купили списанный С-54, который прошел через Вторую мировую войну и через Корейскую, но незадолго до окончания последней был подвергнут капитальному ремонту в предвкушении еще многих лет сражений. У него было четыре двигателя «Пратт и Уитни Р2000-11», и он мог переносить полторы тонны груза на тысячу шестьсот километров без дозаправки. Это очень легко переводилось в 1111 золотых брусков, которые сегодня стоили бы около 325 миллионов долларов.

Мы наладили взлетно-посадочные полосы в двух направлениях от своего Музея авиации, потому что собирались переправить два груза в двух различных направлениях: один – для Смеджебаккена, другой – для меня. Мы могли бы взять и больше, но не хотели жадничать. И я мог изъять 2222 слитка из середины штабеля, оставив то, что с виду представлялось совершенно нетронутой структурой. Единственная возможность определить, что она пустотелая, состояла в том, чтобы взглянуть на нее сверху, но, поскольку куб поднимался чуть ли не до потолка хранилища, это было довольно проблематично. Следовательно, дабы осознать, что сердцевина пуста, надо было перебрать и заново уложить весь штабель. Это делали каждые пять-десять лет, а я перед своим исчезновением как раз закончил это задание.

Меня удивила легкость, с которой можно было покупать землю для взлетно-посадочных полос. Думаю, люди в заброшенной сельской местности должны относиться к тем, кто покупает их почти ничего не стоящую землю для аэродрома, также, как люди в городе, сидящие в кондитерских лавках на ящиках из-под кока-колы, относятся к ирландским пари на скачках. Вы говорите: «Я хотел бы купить у вас ферму», – а они незамедлительно спрашивают: «Для взлетно-посадочной полосы?» Здесь, возможно, определенную роль играло и мое одеяние. Как владельцу Музея авиации Рамапо, мне надлежало выглядеть соответственно, и потому я иногда надевал куртку пилота бомбардировщика, летный шлем с защитными очками, белый шарф и наручный хронометр (который, до поступления в Военно-воздушные силы, обычно называл часами).

Я, возможно, до сих пор владею некоторыми из земельных участков, которые тогда купил. Ферма в Рамапо была куплена на имя полковника Вернера Гуэрни, как и полоса во Флориде, на усеянной змеями просоленной отмели неподалеку от Форт-Майерса, испугавшая нас до смерти, потому что, как выяснилось, во время прилива она полностью уходила под воду.

Участок, купленный в Колумбии, на полуострове Ла-Гуахира, сейчас, по всей вероятности, используется наркокурьерами. Его владельцы, двое бандитов из маленького городка под названием Инусу, не пожелали даже узнать мое имя. К тому же Смеджебаккену на задворках Южной Америки было чрезвычайно не по себе, и мы убрались оттуда, не дожидаясь получения каких-либо письменных документов, так что, кажется, те деньги, что мы внесли, лишь продлевали срок аренды.

Следующая остановка была уже собственно в Бразилии, в микроскопическом поселении Боа-Эсперанца, затерянном в саванне около Риу-Бранко. Там мы купили сотню акров за 45 долларов. Тысячью миль дальше, в городке Альто-Парнаиба, мы купили очередную сотню акров за очередные 45 или около того долларов, и так оно и продолжалось. О последней остановке знает один только Фунио, но он не знает, что именно он знает. Возможно, знает и Марлиз, но я сомневаюсь. В ту крайне критическую точку нашей семейной истории она, скорее всего, думала о каком-нибудь французском или румынском акробате, в то время как мы с Фунио сосредоточились совсем на другом. Я обещал Марлиз не говорить Фунио о золоте, но совсем не затрагивать милых сердцу воспоминаний, которые делю с Фунио, я не обещал, так ведь?

Никогда не приходилось мне видеть кого-нибудь, кто больше походил бы на вытащенную из воды птицу (да-да, птицу, а не рыбу), чем Смеджебаккен, изображавший из себя атташе ВВС Французской Экваториальной Африки, путешествующего по забытому Богом и людьми бразильскому захолустью. Скандинавская его физиономия все время была такой багровой, что мне периодически приходилось проверять, не задохнулся ли он насмерть. Однажды, когда двое индейцев, выглядевших в точности как моя тетя Луиза и пахнувших, как жареные цыплята, везли нас в каноэ по прохладному притоку Амазонки, соломенную шляпу Смеджебаккена сорвало неожиданным порывом ветра, увлекавшим ее через бриллиантовую голубизну воздуха, пока она не упала на поверхность реки, спокойной, точно озеро.

– Черт побери! – проскрежетал Смеджебаккен. – Я же сдохну без своей шляпы!

И обратился к индейцам:

– Шляппо! Шляппо! Ловите шляппо!

Они были сбиты с толку, но, прибегнув к комбинации пантомимы и португальского, я довел до них это послание. Проблема была в том, что «шляппо» направлялось к рукаву реки, который индейцы называли «Облаками, Откуда Нет Возврата». Я указал на это Смеджебаккену, и его ответ, который я помню очень живо, прозвучал так:

– Ну и что с того!

Индейцы ошеломленно наблюдали за его жестикуляцией и внимали его разъяренным требованиям. В их культуре не существовало понятия гнева. Не существовало даже конфликтов. Они пребывали в полной и гипнотической гармонии с природой, и мы многому могли бы научиться, приглядевшись к их мягким повадкам. Например, если они ощущают в этом потребность, то спокойно и нежно застрелят вас отравленной стрелой, разделают и съедят, а голову высушат. Они не знали ни страстей, ни страхов, и их просто невозможно было вывести из себя. Даже когда Смеджебаккен дал выход своей истерике, они лишь чуть отодвинулись, поглядывая на него с любопытством, как монашки, стоящие перед мясной витриной.