Аркадий Бухов - Аркадий Сергеевич Бухов

с маленькой светлой чахлой бородкой, коммуниста Ихаева выпытывал: почему на одиннадцатом году революции нельзя подступиться к брюкам и почему, собственно, он, Ихаев, ест на том же одиннадцатом году хлеб с сыром, а некоторые спецы икру и даже посыпают ее зеленым луком.

— Я занят, товарищ, — сдержанно и волнуясь притворял комнату Ихаев, — я просил бы вас потише…

— Поти-и-ше? — искренно удивлялся тот. — Чем же вы, собственно, заняты? Соц-и-а-лизм строите? Подумаешь! Он строит, видите ли, социализм, а личность поговорить не может… Егор Петрович говорит, когда хочет! Слышали?

Это была полоса террора, длившаяся уже около трех лет. Егор Петрович сделался фактическим хозяином душ, времени, порядка и настроения всей девятикомнатной квартиры, после того как в один из вечеров, придя домой пьяным и в сопровождении одной нехорошей шумной девушки и совершенно бесшумного человека в рыжем пальто. сразу уснувшего перед дверьми ответственного съемщика, изгнал из комнаты робкого вузовца с чертежами и заявил:

— К черту… Такой же жилец, как и все… Личность имеет привычки, а привычки обложению не подлежат… Что хочу — имею отличные права…

И, учтя незначительность молчаливого протеста в виде спешного запирания комнат, Егор Петрович понял, что активность и напор — это то лучшее, что может дать жизнь в смысле расширения сферы собственного влияния на скромной территории жилплощади.

Маленький, с энергично закрученными усиками, с коричневыми заплывшими глазками, обильно и безрадостно орошенный крупными прыщами, пробившими себе дорогу на всех видимых частях организма, Егор Петрович был полновластным хозяином четырнадцати отданных ему стихией жилкризиса людей…

У вузовца Пинцера в те вечера, когда Егор Петрович был особенно активен, вместо тщательного чертежа цистерны получался разрез локомотива; Ихаев, заткнув уши, мрачно комбинировал цифры для брошюры об Автодоре, причем на одного сельского мертвеца приходилось два грузовых автомобиля;, акушерка. Софья Абрамовна, убегая из дома, забывала большой желтый ридикюль, а текстильщик Гукачев, с годовалым и выпачканным манной кашей первенцем на руках, уныло спрашивал кого-то невидимого и несуществующего:

— Да что ж это такое? Братцы, так это же хулиганство чистое, честное слово…

Пробовали совещаться. Жена ответственного съемщика, взяв слово, успела произнести только незначительную фразу:

— Мне кажется…

После чего долго и значительно плакала крупными непрозрачными слезами.

А когда Егор Петрович познакомился где-то с двумя безработными музыкантами, стал приходить домой ночью с тем из них, который был пьянее и умел петь под аккомпанемент равномерных ударов ногой в дверь старинные киргизские песни, полные степной грусти и безнадежности, все поняли, что это положение так и стабилизируется. Пройдут года, газеты будут писать о 37-й годовщине революции, по очередной пятилетке каждому совершеннолетнему члену кооператива будет полагаться по особняку, а из-под власти Егора Петровича все равно никто и никогда не выйдет…

Это было самочувствие тех современников фараона Хеопса, которые только что начали постройку фундамента для его будущей пирамиды…

И как одинокий путник в пустыне не знает, с какой именно стороны ему покажется радостный, спасающий оазис, так никто не догадывался, что спасение придет из комнаты вузовца Пинцера и именно с того дня, когда он, уехав к старой тетке в Минск, предоставил во временное пользование свою кубатуру вихрастому, широкоплечему и залитому необычайно одобряющим румянцем Мите Кухареву.

К нескрываемому отчаянию и жути четырнадцати обреченных, Митя открыто стал на сторону Егора Петровича, даря его тем радушным вниманием и непосредственным любопытством, которого тот уже давно не чувствовал во враждебном окружении.

Проснувшись ночью от криков Егора Петровича, пытавшегося поставить купленный где-то дырявый самовар на полу перед входной дверью, Митя наскоро накинул пальто и вежливо осведомился у Егора Петровича, со слегка заспанной улыбкой:

— Скажите, гражданин, вы всегда орете по ночам?

— Всегда, — сухо отрезал Егор Петрович. — А вам что?

— Мне? — улыбнулся Митя. — Это я так. Присматриваюсь.

— И идите к черту присматриваться! — категорически закончил беседу Егор Петрович. — Прошу к личности не привязываться.

Дальнейшие взаимоотношения между Митей и Егором Петровичем шли. так сказать, в анкетном разрезе: Митя осведомлялся обо всем с точностью и пафосом добросовестного Статистика.

— Вот вы сейчас били сапогом в дверь этой комнаты, гражданин, — осведомился он на другой день. — Вы этим часто занимаетесь?

— А какое вам дело? — обрадованно откликнулся Егор Петрович, предчувствуя возможность бурных диалектических минут.

— Так. Любопытно.

Еще через день он осведомился, почему, собственно. Егор Петрович любит, приходя домой под утро, стучать кулаками в дверь, а входя, продолжать шумную полемику с невидимым приятелем, уснувшим на лестнице. Еще через некоторое время он досконально узнал, почему Егор Петрович предпочитает разбитую банку с вареньем бросить не в помойное ведро, а в чужую детскую коляску. И вот, когда молодое, здоровое любопытство было вполне удовлетворено, произошло то, чего не ждала грустная уплотненная квартира, давно разуверившаяся в счастье и красоте жизни.

Среди белого дня, слегка затемненного полумраком коридора, когда Егор Петрович, в фиолетовых кальсонах, не успев разогнать томную дремоту беспокойного сна, пытался вымыть калоши на паркете, тихо отворилась дверь Митиной комнаты.

— Моете? — тихо спросил он.

— А тебе какое дело?

— Ах, так… Ну, прекрасно, — деловито вздохнул Митя и неторопливо подошел к Егору Петровичу, совершенно неожиданно и так же деловито взяв его за шею, а другой рукой за выдающийся клин фиолетовых кальсон. — А ну-ка!

Дальше все произошло с тем характерным молчанием и тишиной, каким обычно сопровождаются наивеличайшие акты истории. Митя полудонес Егора Петровича до дверей и аккуратно выбросил его на лестницу. Потом поправил слегка смятую толстовку и оглянулся.

Девять убитых неожиданностью душ и организмов смотрели из дверей своих комнат.

— Мне кажется, — робко прервал молчание ответственный съемщик, — вы его выкинули…

— Мне тоже кажется… — согласился Митя.

Наступила пауза — роковая в жизни Егора Петровича, после которой раздались три звонка в дверь.

— Попрошу пустить личность! — послышался из-за двери его взволнованный, слегка дрожащий голос.

— Пустите, — раздались голоса из некоторых из девяти узилищ, — пустите его…

— Это я еще подумаю, — суховато заметил Митя. — Мне он что-то не нравится…

— Здесь холодно! — послышалось из-за двери неуверенно и обиженно.

— Весьма вдумчиво сказано, — радушно согласился Митя. — Погодка, можно сказать, прескверная…

— Особенно в кальсонах, — едко заметила акушерка.

— Да еще в фиолетовых. — с удовлетворением вздохнул ответственный съемщик.

Уплотненная квартира загудела. Опустели покинутые комнаты, коридор принял вид римского форума в дни народных волнений, а в центре, как гордый трибун, Митя разряжал атмосферу боязливого волнения:

— Больше не будет. Этим их лечат.

— Вылечишь такого подлеца! — с тайной надеждой вздохнули слева.

— Так ему, гадине, — эхом отозвалось из угла.

— А помните, как он на гармошке ночью играл? И еще будил, чтобы танцевали… «Люблю, — говорит, — вихрь веселья»…

— А