Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд

В период промышленной революции существенно разросся и Манчестер. И вновь Роберт Саути порицал условия жизни людей, которых буквально скармливали машинам и чей «физический и моральный облик был полностью уничтожен; они умирали от болезней, вызванных беспрерывной рабочей нагрузкой, необходимостью находиться в замкнутом пространстве, наполненном нечистотами и спертым воздухом». Один иностранец, прибывший в то время в Манчестер, заметил, что там не светило солнце; яркое небесное светило едва пробивалось сквозь плотное облако дыма. Единственным источником света был Вулкан – бог огня и металлообработки – и его чудовищные печи.

Основой промышленности города было производство текстиля, особенно из хлопка, однако вместе с тем в Манчестере было 12 чугунолитейных заводов, работали лудильщики, медники и замочники. Другими словами, это был огромный промышленный город. Всплеск строительства жилья начался здесь в 1770-х годах, за десять лет было построено больше трети новых зданий. Спрос на жилье был настолько велик, что многие дома занимали еще до окончания работ.

Новые улицы были узкими и плохо освещенными, если вообще предусматривалась такая роскошь, как газовые фонари; земля была настолько дорогой, что дворики, переулки и проезды тесно жались друг к другу, лишая жителей света и воздуха. В начале XIX века в этом городе с населением почти 100 000 человек не было ни одного городского сквера. Вот что имеют в виду, когда повторяют всем знакомую фразу «Англия превратилась из сельской цивилизации в городскую». Позднее адвокат Джозеф Кей, выступая с речью в Манчестерском статистическом обществе (Manchester Statistical Society), заявил, что «ни одна эпоха и ни один этап жизни страны не помнит подобных событий». Он был недалек от истины. Влияние Манчестера на политическую и экономическую жизнь страны оказалось огромным.

У других городов была своя история. Ньюкасл-на-Тайне был центром угольной промышлености, а суда с так называемым битумным углем, прибывавшие в Лондон, помогали поддерживать пламя в печах и очагах столицы; дешевое топливо способствовало развитию пивоварения, красильного дела, стекольного производства и мыловарения. Манчестер был четвертым по величине городом Англии и определял экономическую и социальную жизнь северо-востока. Там сосредоточилось печатное дело. В XVIII веке в Манчестере было издано самое большое количество книг, не считая Лондона. В городе издавалось три газеты, функционировало три библиотеки, которые выдавали книги через абонемент, и семь библиотек, стать членом которых можно было по подписке. Предприниматели проявляли живой интерес к общественно-политическим вопросам, и, по разным оценкам, в Манчестере существовало более пятидесяти клубов для вигов или клубов радикальной направленности. Такова была оборотная сторона промышленного прогресса, когда состоятельные и влиятельные люди совсем не обязательно принимали сторону официальной власти и законных правителей.

Франко-американский предприниматель Луи Симон прибыл в Лидс ночью и увидел характерный промышленный ночной пейзаж, где «с высоты, с севера мы увидели множество огней, вырывавшихся, судя по всему, из печей, и созвездия светящихся окон (мануфактур), разбросанные по темной равнине». Более спокойно о «шумном Лидсе» писал Джон Дайер в поэме «Руно» (The Fleece; 1757):

Пожалуй, самое выразительное художественное описание промышленного города мы встречаем чуть позже у Чарльза Диккенса в романе «Тяжелые времена» (Hard Times), где истинное воплощение находит любовь писателя к темам тьмы и упадка, ошеломляющим контрастам и слегка тронутой огнем реальности. «То был город из красного кирпича, вернее, он был бы из красного кирпича, если бы не копоть и дым; но копоть и дым превратили его в город ненатурально красно-черного цвета – словно размалеванное лицо дикаря»[204]. В ужасающей веренице зарисовок угадывается Престон, который недавно посетил сам писатель, однако это описание применимо к любому фабричному городу того времени.

Впрочем, среди мрачности, черноты, сажи и грязи промышленной действительности в адских картинах Диккенса крылось простое человеческое горе. Фабричная система часто означала смертный приговор. В промышленных городах было много бедняков, которые утратили трудоспособность в результате болезни или травмы и ютились в самых бедных районах города. Но даже те рабочие, кто все еще трудился на фабриках, страдали от распухших конечностей или шаткой походки.

И тем не менее картина нескончаемых мучений рабочих, о которых столько писали социальные историки XX века, остается неполной. Могла ли страна, переживавшая столь сильные муки, удержаться от мятежей? Чтобы ответить на этот вопрос, следует оценить и другие преобразования того периода. В начале XIX века заработные платы в промышленных отраслях продолжали расти, и этих средств теперь вполне хватало на жизнь, а технический прогресс обеспечивал всем необходимым. Больше не было недостатка в одежде из хлопка и шерсти, а рацион рабочих, по многим оценкам, стал намного лучше и разнообразнее. На смену ржи пришла пшеница, а мясо стало основным блюдом. Уголь, который стоил дешево и поставлялся регулярно, обеспечивал тепло в доме. Увеличение семейного дохода и более регулярные выплаты в промышленных районах можно считать существенным преимуществом технического прогресса. В 1830 г. Томас Маколей отмечал: «Рабочий класс этого острова… в целом живет более благополучно с точки зрения материального комфорта по сравнению с жителями столь же крупных стран старого мира… служащий, мастеровой и селянин бесспорно питаются более качественными продуктами, носят лучшую одежду и живут в более комфортной обстановке». В результате, разумеется, примеры страданий и настоящей нищеты «чувствовались более остро и предавались огласке куда громче, чем где бы то ни было».

Сама по себе промышленная система служила символом благоустройства. Полноценная занятость постепенно позволила женщинам добиться социальной и экономической независимости, а скандальные истории об эксплуатации детского труда отныне вызывали такую ярость в обществе, что благотворительные организации начали предпринимать попытки внедрить начальное образование. «Школы для бедных» впервые открыли свои двери в 1818 году, а благотворительные школы Эндрю Белла и Джозефа Ланкастера к тому времени уже запустили «паровой двигатель нравственного мира». Профессиональные объединения рабочих, в свою очередь, привели к созданию обществ взаимопомощи, сберегательных банков, институтов мастеровых и, разумеется, профсоюзов. Тяготы жизни предпочитали лечить, нежели терпеть.

Уже в те времена начались долгие и трудные споры о росте и снижении уровня жизни. Коль скоро единица измерения или параметр, определяющий такое неосязаемое понятие, менялся от спора к спору, вопрос действительно вызывает неподдельный интерес. Так, например, вряд ли можно сравнивать небольшое увеличение заработной платы с откровенно нездоровыми и даже смертельно опасными условиями жизни в новых городах. Разве вспышку холеры можно уравновесить понижением цены на хлеб? Более дешевая одежда не решает проблемы перенаселенности. Тем не менее существует один статистический критерий, объективность которого вряд ли кто-то станет оспаривать. Средний рост человека уменьшился во второй половине XVIII века и продолжал снижаться в течение первой половины XIX века. Это наиболее наглядно проявлялось в огромной разнице между бедняками и остальным населением; упадок сельского хозяйства и спад промышленности в некоторых регионах привели к формированию класса людей, живших, по словам родоначальника английской школы социологии Чарльза Бута, «за чертой бедности».