Битвы божьих коровок - Виктория Платова

— Эй, парни! — зычным голосом закричал следовательедва показавшимся макушкам грузчиков. — Не пускайте его!.. Задержите!..

Впрочем, и без того было ясно, что Пацюк попался.Заметавшись как мышь в мышеловке, он попытался сунуться в какие-то двери,смутно понимая, что если воткнется в любой из этих каменных мешков, то лишьпродлит агонию.

Никакого выхода. Никакого.

Сзади — Забелин, снизу — представительский шкаф, а сверху…

Сверху была неизвестность, и Пацюк смело бросился ей навстречу.Он с ходу перемахнул пролет третьего этажа, вырвался на просторы четвертого,пронесся по коридору, заставленному какими-то станками, и очутился в маленькомкрытом переходе. Совсем маленьком — метра три, не больше. Переход венчала узкаядверь, и Пацюк молил бога только об одном: пусть она окажется открытой!

Пусть она будет открытой! Пусть!

Дверь действительно была не заперта.

Пацюк едва не вынес — и ее, и двух мрачного вида волосатыхмужчин. Очевидно, писателей. Синхронно поперхнувшись окурками, "писателипосмотрели на него с ненавистью.

Как на собрата по перу.

Волосатики стояли на небольшой площадке с внешней стороныдвери. Сам пятачок, судя по всему, служил курилкой, и от него шла лестницапрямо вниз, в глубину двора.

Раздумывать не приходилось.

Пацюк скатился по металлической, страшно гремевшей под нимлестнице и едва не рухнул в объятия двух огромных мусорных контейнеров. Здесь,под сенью пищевых и промышленных отходов, прикрывшись пустыми картоннымикоробками, Пацюк и затаился. Несколько минут ушло на то, чтобы оценитьситуацию.

Хотя особой оценки не требовалось: он находился на задворкахиздательства “Бельтан”.

Прямо перед собой Пацюк видел узкий проход. Слева и справаего подпирали стены; едва не сталкиваясь лбами, они уходили ввысь, что делалопроход похожим на Большой каньон. Каньон углублялся в сторону улицыДобролюбова.

Пацюк убрал со лба обглоданный селедочный хвост,вывалившийся из какого-то пакета, и только теперь заметил Забелина. Тот —правда, с совершенно другой скоростью — повторил его собственный путь. Воттолько подойти к зловонным мусорным бачкам не решился.

Постояв на перепутье между бачками и входом в каньон, старыйхрыч выбрал последнее. Любой бы выбрал на его месте.

Через секунду Забелина поглотило ущелье, а Пацюк остался вобществе картонных ящиков и селедочного хвоста. Он дал хрычу десять минут нато, чтобы пройти весь путь по каньону и снова вернуться. Потом накинул ещепятнадцать. Потом добавил еще пять.

Потом, когда надежда на возвращение коварного шефа окончательноиссякла, Пацюк приплюсовал к контрольному времени двадцать пять минут.

Теперь уже для себя.

Но выдержал он только семнадцать с половиной, большеотсчитывать секунды не хватило сил. А к запаху рыбьего хвоста прибавился запахсгнивших помидоров и разлагающихся картофельных очисток.

Все!

Пусть лучше Забелин схватит его за руку! Пусть натравит нанего ОМОН! Лучше так, чем пасть жертвой гнилого помидора и умереть от удушья наего глазах!

Пацюк вылетел из мусорных бачков, как пробка из бутылки, и…

По инерции пробежал весь каньон. И материализовался на улицеДобролюбова.

Черт возьми! Вот это открытие! Между фабрикой театральногокостюма и галереей “Кибела” существовал узкий проход, который был практическине виден с улицы: его закрывал огромный, не в меру разросшийся тополь.

А Забелина нигде не было.

Очевидно, шеф отдал должное пацюковскому умению бегать отопасности, а не встречать ее лицом к лицу. Высоко же он ценит Егора Пацюка,нечего сказать!..

Переведя дух, Егор заглянул в правую витрину “Кибелы”.

Пантеон стеклянных божков был на месте. На месте была исумасшедшая верховная жрица пантеона — Марина. Жрица сливалась впотребительском экстазе с кем-то из покупательниц — это было явственно видносквозь стекло. На месте Марины Пацюк не торопился бы так по-материнскиприкладываться к груди какого-то сомнительного сутулого плащика и сомнительногостаромодного кашне. И не менее сомнительной тирольской шапочки, вывезенной,очевидно, в качестве трофея, из замка Каринхалле.

Впрочем, Пацюк тотчас же вспомнил себя вчерашнего (шелковыйЛао-цзы у кадыка, вязаные мухоморы на груди, курточка “Мама, не горюй!” наплечах) и сразу же устыдился. Он тоже зашел в “Кибелу” сирым и убогим, а вышелотягощенный лампой “Грешница”.

Может быть, и этому тирольскому пугалу повезет.

Может быть, и оно принесло Марине какую-нибудь радостнуювесть. Например, что ее ненавистника — как же его звали?.. Ага, Быков! —ее ненавистника Быкова разорвало кумулятивным снарядом. Или он отравился парамиталлия. Или его покусала бешеная собака…

Так что вперед, Тироль!

Но, очевидно, Быков до сих пор коптил небо и ни одна из егопонедельничных девочек не пострадала. Во всяком случае, переходящей лампыТиролю не досталось. И во внутренние покои Тироль приглашен не был.

Напротив, отделившись от Марины, покупательница двинулась квыходу.

Через несколько секунд раздался мелодичный звонколокольчиков, и входная дверь “Кибелы” распахнулась. И тирольская шапочка,только что разговаривавшая с Мариной, выпорхнула наружу. Вернее, выползла, снекоторым трудом передвигая ноги, обутые в отмотавшие не один сроксапоги-чулки.

Черт возьми, Пацюк хорошо знал эти сапоги-чулки!

И если бы он не ухватился за шершавый ствол тополя, топросто рухнул бы наземь. Как подкошенный.

Из супермодной и супердорогой “Кибелы” вышла его совсем немодная и уж никак не дорогая бывшая домработница Анна Николаевна. Приборкавлажной тряпкой, легкие постирушки, легкий супчик, легкое сожаление: “Времяхудожников безвозвратно ушло, Егорушка”.

Анна Николаевна, совсем недавно отлученная от дома.

Аннет.

Собственной персоной.

* * *

Мальчик страдал аутизмом.

Он изо всех сил отталкивал от себя окружающий мир, он былглух ко всему происходящему. Он смотрел и не видел, он слушал, но не слышал, идаже едва уловимый шелест змея на ветру значил для него больше, чем все Настинысбивчивые речи, чем протяжные автомобильные гудки Кирилла № 2.

Поначалу Настя даже возненавидела мальчика. И себя заодно —уж очень ей хотелось содрать жуткую, неподвижную, хотя и изящно нарисованнуюмаску. Только по недоразумению она может называться лицом.

Лицом ребенка.

Мордашка ее собственного сына постоянно менялась, она ниминуты не могла оставаться в покое. Если уж Илико обижался — он закусывал губыдо крови, если радовался — раздувал ноздри и даже мог пошевелить ушами. Тысячивыражений, тысячи эмоций сменяли друг друга, как в калейдоскопе, бегалинаперегонки, падали, сбивали колени и снова поднимались. Глаза Илико были полныптиц, брызг, листьев, бабочек, мелкой гальки, оловянных солдатиков…