Зощенко - Бернгард Рубен

В столовой накрыли три длинных стола и (поперек) два коротких, и за ними в хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них — он — с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный.

Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы. Помню его вместе с двумя другими юмористами: Женей Шварцем и Юрием Тыняновым в Доме искусств, среди молодежи, когда стены дрожали от хохота, когда Зощенко был недосягаемым мастером сатиры и юмора, — все глаза зажигались улыбками всюду, где он появлялся.

Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, — через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнуть уши. Он написал мне в „Чукоккалу“ печальные строки:

— Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!

И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать. Екатерина Павловна посадила меня рядом с собою — почетнейшее место; я выхлопотал, чтобы по другую сторону сел Зощенко. Он стал долго объяснять Ек. Павловне значение Горького, цитируя письмо Чехова — „а ведь Чехов был честнейший человек“ — и два раза привел одну и ту же цитату — и мешал Ек. Павловне есть, повторяя свои тривиальности. Я указал ему издали Ирину Шаляпину. Он через несколько минут обратился к жене Капицы, вообразив, что это и есть Ирина Шаляпина. Я указал ему на его ошибку. Он сейчас же стал объяснять жене Капицы, что она не Ирина Шаляпина. Между тем ведь предположено 3-го апреля его выступление на вечере Горького. С чем же он выступит там? Ведь если он начнет канителить такие банальности, он только пуще повредит себе — и это ускорит его гибель. Я спросил его, что он будет читать. Он сказал: „Ох, не знаю“. Потом через несколько минут: „Лучше мне ничего не читать: ведь я заклейменный, отверженный“.

Мне кажется, что лучше всего было бы, если бы он прочитал письма Горького и описал бы наружность Горького, его повадки — то есть действовал бы как мемуарист, а не как оценщик.

Все это я сказал ему — и выразил готовность помочь ему. Он записал мой телефон.

Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, — и этот потухший взгляд!

Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев — все раздавлены одним и тем же сапогом».

Зощенко не выступал на торжественном вечере, посвященном 90-летию Горького. За два дня до празднества К. И. Чуковский условился с В. А. Кавериным «проэкзаменовать» его, не говоря ему об этом, и принять разумное решение насчет его участия. Состояние Зощенко произвело на них тяжелое впечатление. К. И. Чуковский записал в дневнике: «Конечно, ему не следует выступать… он может испортить весь короткий остаток своей жизни». Видимо, и сам Зощенко ощутил некий разрыв между собой и внешним миром. Он послушался совета и не пошел в зал Чайковского.

Вскоре он уехал в Ленинград. Какое-то время он оставался в городе, перенес дома спазм сосудов головного мозга, к нему вызывали литфондовского врача; через несколько дней он оправился и в середине июня приехал на дачу в Сестрорецк, где находилась жена, которую он все еще старался держать от себя на отдалении. И тут он получил официальное уведомление, что ему назначена республиканская пенсия…

Назначение пенсии привело Зощенко в радостное волнение. Следом пришла еще бумага — с приглашением эту пенсию получить. Но на второй бумаге была сделана приписка, которая его сразу и глубоко встревожила: требовалось представить справку об имеющемся помимо пенсии заработке. И он разнервничался, что его недавний гонорар может отразиться на полагающейся сумме…

Чтобы получить пенсионную книжку и самому уточнить озаботившее его требование, Зощенко, не слушая уговоров жены, едет из Сестрорецка в город. И хотя с пенсией в этот месяц все обошлось благополучно, он вновь почувствовал себя плохо. Перед возвращением в Сестрорецк Зощенко позвонил Л. Чаловой, которая была уже десять лет замужем, но с которой он сохранил добрые дружеские отношения. Сказал, что у него вышла в свет большая книга и он подарит ей эту книгу в следующий приезд… Вечером к нему в квартиру спустилась Мухранская, которая уже несколько дней приносила еду сюда. Утром его должен был отвезти в Сестрорецк сын, и Зощенко пообещал ей: «Отдышусь там, а через неделю или полторы вернусь…» Они попрощались. Поехал он на дачу совсем больным. Через две недели, 22 июля 1958 года Михаил Михайлович Зощенко умер.

Похороны его прошли в советском стиле — с выступлениями местного писательского начальства, волновавшегося провести это «мероприятие» без эксцессов, и с вспыхнувшими все же у гроба словопрениями. Но сам он лежал в цветах с успокоенным и просветленным лицом, и на губах его вдруг обозначилась легкая, присущая только ему улыбка. Хоронить Зощенко на Литераторских мостках, где покоятся знаменитые писатели России, не разрешили. Он был похоронен на Сестрорецком кладбище.

* * *

Анна Ахматова

ПАМЯТИ М. М. ЗОЩЕНКО

Известно, что писатель — это его книги. А истинная ценность книги определяется в конце концов тем, что и как сумел рассказать нам автор о человеке, о нас самих. И о своем времени.

С началом у нас, в России, эпохи «гласности», а затем и свободного книжного рынка Михаил Зощенко обрел новую жизнь. За первые 10 лет этой эпохи (с 1987 года) вышло в свет около тридцати его книг (большинство — внушительные однотомники) и три собрания его сочинений. География изданий — от Мурманска до Краснодара, Элисты, Йошкар-Олы… Содержание: прежде всего — рассказы 20-х годов и повесть «Перед восходом солнца», а за ними — «Возвращенная молодость», «Голубая книга», «Сентиментальные повести», избранные рассказы для детей, «Письма к писателю». И нигде не переиздавались его повести о перековке каналоармейца («История одной перековки»), о Керенском («Бесславный конец»), «Возмездие» и другие произведения из этого же ряда. Время востребовало истинного Зощенко — с данным ему редкостным талантом сатирика и исповедальника. Того Зощенко, который сумел отразить подлинную суть своей эпохи и показать людей, ставших ее «человеческим материалом», по терминологии большевиков.