Сверхнормальные. Истории, которые делают нас сильнее - Мэг Джей

Выдавая себя за тех, кем мы не являемся, мы рискуем услышать что-то неприятное и в результате мучимся подозрениями, что совершаем что-то ужасное. По словам психоаналитика Карла Юнга, «каждый личный секрет имеет эффект греха или вины»[675], и в самом деле, мы изначально склонны относиться к секретам как к чему-то порицаемому обществом. Так, в одном эмпирическом исследовании, посвященном представлениям о личных секретах, участникам была предоставлена неоднозначная информация об их успехах в выполнении некой задачи. Исследование показало, что те, кому сказали скрыть эту информацию от остальных, хуже относились к тому, что они делали, и даже к самим себе, чем те, кого попросили честно рассказать другим о своей эффективности[676]. Словом, когда мы не знаем, что нам делать с чем-то произошедшим в нашей жизни, сохранение секрета воспринимается нами как свидетельство того, что это было что-то плохое, да и мы сами тоже не на высоте.

Подав после окончания университета заявку на прием в члены коллегии адвокатов, Кэлвин не знал, какую именно информацию ему придется предоставить. У него не было ни судимости, ни каких-либо серьезных психических расстройств, ни проблем с алкоголем или наркотиками, но действия в обход системы образования, ложные заявления и искажение фактов тоже нигде не приветствуются, а, по его собственной оценке, Кэлвин искажал собственный образ практически каждую минуту каждого прожитого им дня.

* * *

Внешне диплом юридического факультета университета представляет собой тоненький листок, но для Кэлвина он стал настоящей броней. Это был блестящий щит, который отбивал неудобные вопросы о прошлом и надежно защищал его в дальнейшей жизни, когда он менял города, много работал и в конце концов получил желанное назначение на место окружного прокурора. «Разговоры не заводят меня слишком далеко в прошлое», — заметил он.

Кэлвин выиграл битву за честное существование, по крайней мере на бумаге. Его резюме было впечатляющим, как и его предполагаемая идентичность. Люди уважали и ценили то, кем стал Кэлвин, даже больше, чем раньше. Они считали само собой разумеющимся, что этот человек умен и трудолюбив, и это было истинной правдой, но Кэлвин был настолько успешным, что люди также были убеждены, что и его прошлое должно быть прекрасным, а вот это было неправдой. И этот диссонанс стал для Кэлвина новой проблемой: он всегда так сильно хотел, чтобы его считали нормальным, что теперь его обижало и возмущало, когда его ошибочно принимали за человека с привилегиями, данными от рождения. Кэлвин много и напряженно боролся за то, чтобы оказаться там, где оказался, но, добившись этого, как ни странно, чувствовал себя неважно. «Такое впечатление, что есть коробка для людей везучих и успешных, и есть коробка для неудачников и неуспешных, а для меня коробки нет. Я никуда не подхожу».

Это предположение подтвердил случай, произошедший еще на юридическом факультете, когда Кэлвин решился раскрыть часть секрета о своем прошлом одному другу; тот отреагировал на его откровения довольно неуклюжим удивлением. «Ого, ничего себе, никогда бы не подумал», — изумился он. А затем сделал попытку найти хоть какую-нибудь причину, объяснявшую, почему отец Кэлвина вел себя таким странным образом: «А он что, был очень религиозным?» Услышав отрицательный ответ, друг решил узнать, не было ли в детстве Кэлвина чего-нибудь пострашнее: «Он сексуально вас домогался?» И снова ответ был отрицательным. Затем друг пожелал получить подробное объяснение того, как же Кэлвину после такого детства удалось добиться таких больших успехов: «У тебя, наверное, были отличные наставники или что-то в этом роде?» Опять нет. Впредь, не желая, чтобы его считали головоломкой или раритетом, — и не привлеченный перспективой помогать кому-то понять, как вообще возможны люди вроде него, — Кэлвин почти никому не рассказывал о своей жизни.

Кэлвин прошел очень длинный путь, но ему так и не удалось уйти от случившегося с ним в самом начале жизни. Каких бы высот он ни достиг в настоящем, ему было не под силу изменить прошлое. Из-за этого он большую часть времени чувствовал себя нежеланным чужаком, и хотя это может показаться ничем не подтвержденными подозрениями, живущими исключительно в душе Кэлвина, многие сверхнормальные люди с вами не согласятся. Как человек, успешно выдававший себя за нормального, Кэлвин был отлично посвящен в то, что говорят о тех, чья жизнь разворачивалась отличным от среднеожидаемого образом. Он слышал, как его коллеги-юристы рассуждают о преступниках — и об их «чертовых семейках», как они нередко выражались, — с которыми каждый день встречались в своей работе. Это была одна из самых болезненных и отчуждающих истин для человека, который притворяется не тем, кем является на самом деле. «Не то чтобы он непременно сталкивался с предрассудками в отношении себя, — писал Гоффман в “Стигме”, — скорее, он сталкивался с невольным неприятием теми, кто предвзято относится к людям того типа, которым он может оказаться, раскройся его секрет»[677]. Говоря более понятными словами самого Кэлвина: «Люди, сами того не зная, бросают вам оскорбление прямо в лицо».

* * *

«Я одинок, — писал психоаналитик Карл Юнг, — потому что знаю то и вынужден намекать на то, чего другие люди не знают и обычно даже не хотят знать»[678]. И этими словами Юнг формулирует, возможно, самый тяжелый аспект перехода — изоляцию[679]. Без сомнения, разрыв с трудным или опасным прошлым несет в себе множество преимуществ, в первую очередь возможность начать новую жизнь. Кэлвин, как он когда-то мечтал, влился в поток людей своего возраста, которые вели так называемую нормальную жизнь. Он совершил переход, и весьма успешно. Но чтобы по-настоящему понять суть этого явления, нужно знать, что переход чреват не только истощением и страхом разоблачения, но и таким крайне негативным последствием, как одиночество. «Ты по-настоящему не близок ни с одной душой в мире, — пишет Нелла Ларсен. — Нет никого, с кем ты мог бы поговорить по душам»[680].