Брик-лейн - Моника Али

Сорупа, уже разуверившись в собственных словах, с воодушевлением поддакнула:

— Не пустят.

— Люди бы у нас сами разобрались, без суда. Пару раз бы ему съездили, все бы понял. Просто, быстро. Доходчиво.

Назма подошла к столику с корелой. Назнин представила, как перекатываются ее маленькие круглые ступни. Назма взяла овощ и чуть надавила на него. Судя по выражению ее лица, оттуда выползло не меньше десятка гусениц.

Сорупа наконец поняла, о чем речь.

— Это лучшая-прелучшая система в мире. Размозжить стервецу голову. И никаких взяток, никакой полиции, адвокатов и прочего.

И начала превозносить достоинства сельской судебной практики. Когда список достоинств иссяк, она с готовностью принялась читать его заново.

Назме это быстро надоело.

— Я слышала, у мальчика, которого зарезали, колотая рана в легком. Я слышала, что он связан с наркотиками.

Назма посмотрела на Разию и широко открыла глаза.

У Назмы высокая грудь распирает тонкое черное пальто, круглая, как два футбольных мячика. Грудь Разии по сравнению с ней совсем тощая и висит где-то у пояса под толстовкой.

Разия изучала кокосовые орехи. Взяла один, взвесила на руке, взяла другой, взвесила.

— Наркотики, — повторила Назма.

Она произнесла это слово, как родители произносят слово «чудовище», чтобы напугать ребенка.

— Наркотики, — повторила Сорупа.

Назме это не понравилось. Она щелкнула языком и посмотрела на Сорупу, та притворилась, что не заметила.

— Конечно, сейчас чего только не услышишь про то, как мальчики влипают в истории с наркотиками. Родители не могут за ними уследить, и дети позорят всю семью. Если у кого и просыпается здравый смысл, то ребенок тут же отправляется обратно в Бангладеш.

На помидоры, другие первоклассные овощи и на головы женщин посыпались мелкие (как перхоть у Шану) и легкие хлопья. Они падали и исчезали без следа.

— Дождь, — сказала Разия Назнин, — пошли скорей.

— Снег, — сказала Назма, — есть же люди, которые не замечают, что творится у них прямо под носом.

Сорупа подставила руку, чтобы всем стало ясно — пошел снег.

Прямо у них под носом.

По Комершал-стрит двигалась похоронная процессия. Четыре большие черные машины за катафалком, битком набитым лилиями и хризантемами, под которыми, видимо, находился гроб. В машинах люди, тоже битком. Красный фургончик с нарисованной свиньей застрял в процессии и все пытался свернуть на соседнюю улицу. Свинья сидела на невидимом стуле, скрестив маленькие толстые ножки, и ела пирожок. Назнин ждала посреди дороги, пока процессия проедет, глянула в одну из черных машин и увидела внутри женщину, которая, взглянув в маленькое зеркальце, подняла голову и уставилась на Назнин. У женщины были короткие белые волосы, очень аккуратно постриженные на висках. Выражение лица дежурно-приветливое, на губах полуулыбка, но в глазах пустота. Так смотрят на знакомую вещь, на ключи, которые наконец нашла, на кухонный стол, протерев его от сока, разлитого дочерью. Так смотрят на знакомые величины: на мебель в комнате или на темнокожих женщин в сари, которые готовят рис, воспитывают детей и слушаются мужей. Назнин помахала ей рукой. Похоронная процессия двинулась дальше.

Они свернули на Вентворт-стрит, и Разия за все это время не сказала ни слова. Назнин думала о Назме, Сорупе и об остальных возле «Алама». Там она еще не заметила, что с ней никто не разговаривает. Или ей показалось? Может, если присмотреться, и люди на улице спешат мимо нее быстрее? Неужели никто к ней больше не придет за сладким тмином (пару ложечек), за парой веточек коричного дерева, за щепоткой шафрана и не согласится вдруг остаться на обед? С ее знакомыми так случалось. Совсем недавно перестали разговаривать с Хануфой, когда узнали, что она посещает курсы массажисток. Ее поведение расценили как неисламское — по всей видимости, имам в мечети высказался по этому вопросу. Хануфа оправдывалась, что курсы только для женщин, что она хочет научиться массажу, потому что у мужа сильные боли в спине. Но было поздно.

«Черт побери, если она так этим гордится, зачем туда бегать тайком от нас?»

Назнин вспомнила, что и сама уже давно не заходила к Хануфе, хотя и не избегает ее специально. Назнин несколько раз спросила себя, так уж ли не специально. Потом сдалась и решила, что теперь у Хануфы есть возможность избегать ее в отместку, ведь преступление Назнин гораздо серьезнее.

Они прошли мимо прилавков с обувью, где каждая туфля походила на орудие пытки. Рядом с палаточным грилем человек так нежно охлопывал куриные ножки, словно хотел, чтобы курицы очнулись. Назнин разглядела, что он натирает кожу специями. Несколько девушек-африканок мерили туфли и выгибались, чтобы посмотреть на каблук.

Назнин хотела спросить у Разии, обращаются ли с ней так же, как с Хануфой.

— Зайдем в «Иеллоу роуз»? Или в «Гэлекси текстайл»?

Разия пожала плечами.

— Давай вот в этот магазин, — предложила Назнин и потянула Разию за руку.

Они зашли внутрь, потрогали вишнево-красный шелк, коричневый и бирюзовый хлопок, переливчато-синий сатин.

— Сегодня настроения нет, — сказала Разия.

Таким голосом обычно разговаривают люди, которых невозможно ничем заинтересовать, так что продавец даже не пытался их задерживать.

Было рано, но уже темнело, загорались огни витрин, и женщины, сами того не желая, останавливались. Они смотрели на лотки с золотыми кольцами: стоят один на другом и неприлично подмигивают в свете лампочек. В магазине «Лучшая покупка» их задержали три манекена, задрапированных в соблазнительно-розовый крепдешин. Манекены, как в танце, раскинули руки, будто могут двигаться, радоваться или прощаться. При этом лица их невозмутимы, и объяснить восторг конечностей невозможно. Так что сей телесный порыв остается неразгаданным.

Назнин хотелось разговорить Разию, чтобы она закатила глаза, за-пых-пых-тела. и превратилась в Назму. Назма у нее получалась великолепно. Через каждые два слова Разия вставляет пых-пых, и, хотя в жизни Назма не говорит пых-пых каждые пять секунд, Разия таким образом удивительно точно передает нахальность этой женщины и некоторую ее округлость. С Сорупой Разия тоже справляется отлично. Так же самодовольно поджимает губы, так же покусывает их и смотрит в сторону, когда Назма ее осаживает.

Назнин хотелось, чтобы Разия снова стала их передразнивать, чтобы вернулась прежняя Разия. Она посмотрела на подругу. Сегодня у нее весь день потухшие глаза. Их не оживляет ни гнев, ни страх, ни боль. Сколько времени уже в золотых крапинках на дне ее зрачка лежит только одно — горе?

Назнин вспомнила, как на днях они ходили за тканью, как ее распирало от секретов. Как она выпалила про миссис Ислам, и ей сразу полегчало. Теперь у Разии собственные заботы, и Назнин не может спросить, как же насчет обещания помочь ей. Подозрения насчет Тарика оправдались. Но что ж теперь, заламывать руки, плакать при каждой встрече и обсасывать горе по кусочку?