Перед изгнанием. 1887-1919 - Феликс Феликсович Юсупов

решить, но я верю, что будет так, как должно быть, и время укажет, что мне делать.

Я надеюсь, что все устроится, как мне бы хотелось, и моя мать не будет грустить, если она увидит, что мне хорошо. Дайте хороший совет, – Вы такой мой добрый гений, что я как-то верю в Ваше определение того, что можно и нельзя. Не бойтесь ответственности и скорее огорчите меня.

Как тяжело будет вдали от Вас через месяцы и как всей душой я буду с Вами и с ним. Если принесут на Ваше имя какой-нибудь цветок, то поставьте его поближе к тому месту, где он. Где бы я ни была, я буду так же горячо молиться, как если бы была среди тех, которые будут около него. Еще раз сердечно Вас благодарю, я даже не понимаю, за что Вы так добры ко мне! Пишите почаще – Вы никогда не напишете, если я о себе не напомню, а делать это очень неприятно, и я всегда (кроме сегодня) долго думаю, прежде, чем послать письмо о том, как я Вам, должно быть, надоедаю со своими делами и можно ли Вас так мучить?

Когда буду сестрой, то, наверное, перестану, и потому помогите мне скорее ею сделаться! Остались ли Вы довольны Вашей поездкой? Я о Вас думала, как Вы, верно, устали. Здесь чудесно: сирень, соловьи, жара и луна.

Мария Головина.

ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 48. Л. 52–55. об.

* * *

Рязанско-Уральская ж.д.

станция Лутошкино, имение Ливенка

25 августа [1909]

Милый Феликс Феликсович,

Вы не только огорчили меня, Вы глубоко меня поразили своим письмом. Если бы я еще могла плакать, то, прочитав то, что Вы написали, я бы дала волю душившим меня слезам, но я не могу больше плакать, никакое мое личное огорчение больше меня не трогает, не все ли равно, что со мной будет, значит, Бог так не хочет и надо покориться. Но мне больно, что то светлое здание, которое я мысленно воздвигла из всего, что я слышала об этой Обители, о ее широко открытых дверях милосердия, о доброте Великой княгини, связывая это все с надеждой найти там руководителей и цель жизни, – должно все рухнуть! Вы так сами были уверены, что осенью не будет никаких затруднений для моего поступления, я так много думала, боролась между долгом и чувством к моей матери и желанием быть полезной для других, сомневалась… и вот, когда я все-таки пришла к убеждению, что эта жизнь мне невыносима, что я не имею права терять ее в бесплодной тоске, когда столько дела, столько несчастных, кому можно ее отдать, – я узнаю, что меня не хотят принять, что моему стремлению к деятельности сестер Обители – не верят! Пусть так. Время покажет, искренна ли я в данный момент, но мне кажется, что цель Обители именно в тяжелую минуту протянуть руку нуждающемуся в помощи, поддержке и совете. Я не упрекаю Вас, Вы слишком много для меня сделали, и я очень прошу Вас больше не делать никаких попыток меня устроить, я и так жалею, что причинила Вам столько хлопот. Забудьте это все, и не будем больше говорить об этом. Найдется и другое дело, которому я отдам свои силы, – людей, нуждающихся в помощи, много, но меня всегда останавливало самой что-нибудь начать то, что я не сумею принести достаточную пользу. Мне так нравились слова «Пояснительного Слова», где сказано, что Обитель эта «должна сделаться как бы школой сестер, откуда они могли бы идти работать и в деревни наши темные, бедные и скорбные, где деятельность сестер обительских особенно должна принести благие плоды». И дальше, что где бы сестры ни работали, Обитель остается центром, откуда они получают поддержку и управление и куда по времени могут возвращаться для нравственного отдыха, обновления. Вот я и мечтала создать со временем у нас в деревне, где столько ужасов, что-нибудь хорошее и посвятить этому все свои дни, получая поддержку из Москвы, из дорогого Архангельского! Все это вместе делало жизнь какой-то грустно-прекрасной и сносной, а теперь и этого нет! Я не настаиваю, наоборот, я даже чувствую, что буду бояться просить Великую княгиню меня принять, хотя, конечно, если бы я могла сказать ей все, что на душе, и если бы я могла хотя бы прийти в соприкосновение со всем, что она создала, послушать несколько духовных бесед, получить несколько советов, я так высоко ставлю ее как христианку, я бы примирилась легче с мыслью опять жить в прежней обстановке, где столько ежеминутных мучений! Но, если так предубеждены против меня, то я никогда не решусь просить этого. Мне бы хотелось ни в чем Вас не упрекнуть, но в одном я все-таки должна: зачем Вы рассказали о том, что я поступаю, что это уже решено? Теперь будут расспрашивать и касаться самых больных мест! Ну, да Бог с ними, со всеми – все судьба, и если суждено мне найти какое-нибудь убежище или дело, то я верю, что найду его – помните наш разговор о предопределении и видите, как Бог все за нас решает, а я думала, что уже этот шаг вполне от меня зависит! При желании посвятить себя делу, при искреннем желании приносить пользу – всегда сумеешь это сделать – ведь не одна же эта Обитель на свете, есть и другие, где я, может быть, буду нужнее, чем там. Зачем дана человеку эта потребность любить, отдавать свою душу, когда всегда это чувство встречается с недоверием?

Я понимаю, что в вагоне, который качал, Вы не могли выразить мне Ваше сочувствие, но я надеюсь, что Вы поняли, какое разочарование Вы мне готовили.

Еще одна просьба, которую Вы можете и не исполнить, если она Вам покажется трудной, то узнать в Ялте, есть ли свободные комнаты в какой-нибудь гостинице, нас пугают, что ничего нет, а моей матери надо туда ехать по совету Боткина[296]. Я теперь, оставшись с ней, с энергией, которую я в себе развила для ухода за многими больными, со всем рвением хочу приняться за ее лечение. Нам советовали телеграфировать в гостиницу, чтобы узнать, есть ли с 1-го сентября две маленькие комнаты или одна большая, и в какую цену, и прислали бы об этом телеграмму – Вы были бы удивительно милы. Если же Вы этого не сделаете, Вы останетесь таким же, ради многого, и больше обо мне не думайте, а