Чертополох и терн. Возрождение Возрождения - Максим Кантор

Однако невозможно отрицать, что важные для европейской цивилизации линии культуры – те, что как бы провисли в ходе революционных баталий, – художником подхвачены. Делакруа использует уникальный темперамент, чтобы пересказать популярные сюжеты – из Овидия или Шекспира, на Троянскую войну или христианство; требовалось заново сложить пасьянс античности и христианства – притом что безбожие и материализм не принимали старой эстетики. Делакруа не выработал концепцию, в силу того мифология на его холстах представлена в облегченном варианте, а вера без фанатизма. Но в силу того, что концепция не тяготит, а гражданская позиция не отвлекает, мастер дает волю темпераменту профессионала.

Гомбрих открывает именем Делакруа поворотную главу книги – главу о революции в западном искусстве. Революция социальная, Великая французская революция, произошла в 1789 г., и вплоть до 1815 г. Франция навязывала свои республиканские конституционные принципы миру уже в маске империи – но в течение всего этого времени никакой художественной революции не случилось. Если считать, что Делакруа произвел революцию в эстетике задним числом, следуя за социальной революцией, то странно, что, подводя итоги революции, запоминающегося героя революции Делакруа не создал. Во всякой революции имеется конкретный образ вождя и обобщенный облик борца – большевика, карбонария, гарибальдийца. Существует узнаваемый герой Домье, известен герой ван Гога, даже героев Микеланджело, при их обобщенности, мы знаем в лицо. Но каков герой Делакруа – неизвестно; его крестоносцев, сарацин, охотников опознать как уникальных личностей невозможно. Гомбрих считает, что Делакруа открывает новую главу революции в искусстве – стало быть, лица у революции нет. Но ведь лицо было! Мы помним лица Наполеона и Марата, лица республиканцев в «Зале для игры в мяч» – то было написано еще в прежней, академической эстетике, теперь вместо застылого академического рисунка можно создавать ярчайшие полотна – вот она, свобода! Делакруа написал толпы, тысячи человек; но как запомнить лица крестоносцев из картины «Взятие Константинополя», лицо Сарданапала, внешность епископа Льежского? Делакруа написал сотни исторических и мифологических картин, сотни экзотических охот, марокканцев на конях, турок в тюрбанах, алжирских женщин, рыцарей, античных героев – однако глаз помнит сверкание и напор, – и ничего конкретного.

Понятно, что речь идет о другой революции, не о сословной революции Робеспьера – Дантона и не о революции политической Наполеона; но о революции иного характера. Если Делакруа совершил сущностную революцию в искусстве, мы перемену должны опознать не по привычным «героям», непременно появится новый тип человека. Байрон уже погиб, Риего повесили, по Франции прошли казни бунтовщиков, вольнодумцы читают Беранже и Прудона, в Париж переезжает Гейне, Георг Бюхнер пишет «Смерть Дантона», Шопен пишет во Франции революционные этюды, а Жорж Санд социалистические романы, Бальзак язвительно анализирует Сен-Жерменское предместье, Огюст Бланки готовит красный флаг, Стендаль описывает динамику сознания бонапартиста, великий утопист Филиппо Буонарроти пишет памфлеты – как можно уклониться от обсуждения общества? С некоторыми из вольнодумцев Делакруа поддерживает отношения, светские, разумеется. Уклониться от проблем общества кажется сегодня нереальным. Мэтр уклонился.

В то самое время, как Делакруа пишет «Взятие Константинополя крестоносцами» и «Охоту на львов в Марокко», появляются «Экономические рукописи 1844 года» Карла Маркса, а когда Делакруа пишет натюрморты с букетами, публикуется важнейшая работа «18-е брюмера Луи Бонапарта».

Племянник Бонапарта, свергнув ненавистного народу «монарха банкиров», воззвал к призраку великого Наполеона и духу революции одновременно. То был уже третий раз, как людей звали на баррикады во имя «свободы»; подобно тому, как российская интеллигенция всякий раз заново пьянеет во время очередной оттепели, европейские вольнодумцы были не вполне трезвы в 1848, революционном году. Делакруа предпочел рисовать букеты в имении, баррикад уже больше не рисовал. «История повторяется дважды, – говорит Маркс вслед за Гегелем и добавляет: – один раз как трагедия, другой раз в виде фарса» – имея в виду контраст Наполеона и его племянника. Теперь мы знаем, что одного повторения недостаточно – «оттепели» регулярны, а тиранические освободители не переводятся.

Искусство метрополии никогда не цвело бы столь пышно, если бы финансовое положение монархии «короля-гражданина» этого цветения не позволяло; президент вольной Франции продолжил его дело. Монетизация революции – одна из привилегий либерального сознания. Экономисты подробно описывают, как амеба Сен-Жерменского предместья растет и пухнет, пожирая революцию: наполеоновские военные расходы потребовали дополнительного выпуска британских ценных бумаг. «С 1793 по 1815 г. государственный долг Великобритании вырос в три раза и достиг 745 млн фунтов, в два раза превосходя общий объем производимой продукции. Вызванная войнами нестабильность в Европе привела к снижению цены консолей. В феврале 1792 г. одна 3 % облигация номиналом 100 фунтов продавалась за 96 фунтов, в 1797 г. ее цена была менее 50 фунтов, а накануне решающей битвы с Наполеоном при Ватерлоо – около 60 фунтов» («Рынок ценных бумаг XVIII века», С. Мошенский).

«Но разве величие коммерции уступало величию Наполеона? И разве английские купцы, взявшие на откуп Европу, не сломили сопротивление колосса, который угрожал их лавкам?» (Бальзак, «Депутат от Арси»).

Ротшильд (барон Нусинген у Бальзака) скупает огромное количество ценных бумаг по низкой цене, прежде чем известие о победе Веллингтона достигло Англии, заработав на этом 135 млн фунтов. Это – нормальные будни Сен-Жерменского предместья.

«Экономистам уже была знакома та особая неизвестная в Средние века форма тирании, что называется демократическим деспотизмом. Общество лишено иерархии, сословного деления, определенных званий, народ состоит из почти схожих между собой и почти равных индивидов, и эта бесформенная масса признается единственным законным сувереном, которого заботливо ограждают от всех возможностей, позволивших бы ему управлять собою или контролировать свое правительство. Над народом – единственный его представитель, уполномоченный делать все от имени народа, не спрашивая у него совета. Контроль над этим уполномоченным принадлежит неоформленному общему разуму, остановить его действия способна только революция, но не законы, ибо подчинен народу он только юридически, фактически же он – безраздельный владыка» (А. де Токвиль, «Старый порядок и революция»).

Так родилась «финансовая аристократия», пользуясь определением Гейне (см. «Лоренс Борн»), и родилась она из революции и пользуясь ее трудом. Что касается Франции, то после революции 1830 г., которую воспел Эжен Делакруа, дела концессий шли в гору. Компании, созданные в Алжире, приступили к разработке природных ресурсов страны (угля, фосфоритов, металлических руд). Это не отражено на очаровательных акварелях Делакруа, но Алжир стал важнейшим рынком сбыта и источником дешевого минерального сырья. Натуральное хозяйство Алжира превращено в товарное, сопровождался этот процесс войной, дискретно война длилась сорок лет.

Именно в это время в «Философских и экономических рукописях 1844 года» рождается понятие «отчужденного труда». К Делакруа и к эстетике XIX в., явленной в его лице, – этот процесс революций/денежных эмиссий/демократизации/либерализма и труда – имеет прямое отношение.