Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Квентин потер руки, пытаясь успокоиться. Наверно, его возвращение к Альбане вышло не очень удачным, но у него еще столько времени впереди… Он исправится. И ее переубедит. Они же с самого начала только и делали, что ругались…

С этой минуты он исполнился уверенности: он был уверен, что любит ее, уверен в себе и в своем теле, которое, познав телесную любовь, больше не мешало ему думать. Квентин рассчитывал, что время все вылечит.

Слева раздался какой-то странный звук. Ему на плечо шлепнулась капля птичьего помета цвета оконной замазки.

Он поднял голову и заорал:

— Давайте, не стесняйтесь, насрите мне на голову!

В ветвях захихикали.

— Говнюки несчастные.

Он стер носовым платком помет, мгновенно пропитавший ткань его голубого свитера.

— Хорошо хоть, что этого не случилось раньше, — пробормотал он.

От этой мысли он снова рассмеялся.

Один удивленный алый ара устроился на ближайшей ветке и что-то прогундосил в сторону Квентина. Юноша кивнул ему:

— Да уж, спасибо, мужики, что подождали. Очень удачно, что это оказался я, а не она. Потому что, знаете, открою вам тайну: вот эта девушка, которую вы только что видели, когда-нибудь станет моей женой.

Ара приподнял лапку, склонил голову набок и замер неподвижно, с удивлением уставившись на Квентина.

Можно ли вынести такое счастье? В расслабленном умиротворении Патрисия потерлась носом о собственные обнаженные руки, которые еще хранили его запах. Веки у нее закрывались, высвобождая ощущения, таящиеся в этом аромате; она вспоминала, как ладони Ипполита скользили по ее плечам, осторожные пальцы, привыкшие обращаться с цветами, ласкали ее, как лепесток; она наслаждалась пленительным солоноватым потом, который она вбирала, словно росу, с его разгоряченной шеи, когда он входил в нее; она аккуратно притрагивалась губами к его члену с бархатной кожей, потом мяла руками его сильные ягодицы, покрывавшиеся складочками, вновь слышала его опьяняющий сумеречный голос, сопровождавший ласки восторженными репликами, потому что Ипполит говорил, когда занимался любовью, чего она никогда ни у кого прежде не встречала. Патрисия полностью, и душой и телом, отдалась во власть этого Аполлона, соглашаясь быть с ним, когда он захочет, любым способом, каким он захочет, и столько, сколько захочет. Частенько ее возлюбленного тревожила такая пассивность, и он, снедаемый чувством вины, требовал, чтобы она рассказала ему о своих пристрастиях и вкусах, но она искренне отвечала, что никаких пристрастий у нее нет, кроме пристрастия к нему. Она вовсе не хотела управлять им, наоборот, полностью отдавала ему себя — и так достигала вершины блаженства. Потому что дарить себя — означало не забыть о себе, а оказаться наконец в лучах его взгляда.

В какой-то момент Ипполит ушел от нее: ему было пора домой. Вдыхая сладкую темноту, окутавшую площадь Ареццо, Патрисия думала, а не было ли ее счастье слишком непомерным. Ей даже хотелось умереть прямо сейчас, в этой благодати, ведь никто не знает, будет ли завтра таким же прекрасным, как сегодня. Если бы она умерла в этот вечер, можно было бы сказать, что ее жизнь удалась, что она оставила этот мир в самые радостные минуты. Зачем ждать следующего спада?

Неоднозначность полной удовлетворенности… Удовлетворение страсти — одновременно и победа, и поражение: с одной стороны, оно знаменует осуществление желания, но с другой, и прощание с ним. Достигнув пика любовного счастья, опьяненная страстью, обессиленная оргазмами, Патрисия думала, что больше ей уже никогда не захочется заниматься любовью. По спине пробегали мурашки, она трепетала. Наверно, это ее способ вновь почувствовать следы прикосновения Ипполита к ее телу.

В какой-то миг она представила себе пупок Ипполита, этот крошечный замочек на его твердом худощавом животе, замочек, в котором ей так хотелось бы повернуть ключ, полностью проникнуть внутрь и остаться там, свернувшись, как котенок.

Все-таки она пока не собиралась расставаться с жизнью. Прежде всего потому, что мягкая сила инерции удерживала ее от опасного шага. Еще потому, что, как она вспомнила, удовольствие не уничтожает страсть, ее снова потянет к Ипполиту. «Моя проблема в том, что я не могу принять своего счастья. Я пытаюсь размышлять, а счастье — значит прекратить всякие размышления».

И, решив быть снисходительной, она облегченно вздохнула и вернулась в спальню.

Альбана пришла домой час назад, то есть на два-три часа раньше, чем собиралась. Патрисия вздрогнула, услышав, как поворачивается в замке ключ, потому что к ее плечу прижимался Ипполит; она боялась, что дочь подойдет и постучится в ее комнату, — к счастью, она просто закрылась в своей. Патрисия попросила Ипполита тихонько уйти, а потом постаралась придать себе менее вызывающий вид. Теперь она брела по квартире в домашнем платьице, как будто это был самый обыкновенный вечер.

Идя по коридору, она услышала в комнате Альбаны необычные звуки.

— У тебя все хорошо, доченька?

Альбана не ответила, всхлипы не умолкали.

— Альбана, что случилось? Альбана…

Патрисия прижалась ухом к двери. За ней слышалось что-то вроде сдавленного стона. Она постучала:

— Альбана, пожалуйста, открой.

Никакого ответа. Она схватилась за ручку двери, которая — вот неожиданность — легко повернулась, и дверь открылась. Что такое? Обычно Альбана запирала дверь.

Патрисия увидела Альбану, скорчившуюся от боли на кровати, руки девочки были прижаты к животу. Подбежав к ней, Патрисия поняла, что кровотечения у нее нет, но кожа пожелтела, глаза закрыты, губы бледные — словом, дочь заболела.

— Не засыпай, доченька, потерпи, мама уже тут. Я позову врача.

Через двадцать минут доктор Жемайель вышел из комнаты, где он осматривал Альбану и сделал ей укол.

Обеспокоенная Патрисия вскочила навстречу доктору, молодому ливанцу, недавно закончившему университет:

— Что с ней?

— Патрисия, нам нужно поговорить.

Они сели в гостиной. У Патрисии горели только ночники, и в комнате стоял полумрак, лишь в окна проникали с площади с попугаями тонкие лучи света.

— Ваша дочь пыталась покончить с собой.

— Что?

— Успокойтесь, есть и две хорошие новости. Во-первых, ей это не удалось. Во-вторых, она и не хотела, чтобы удалось, иначе она заперла бы дверь и использовала другие средства.

— Что она с собой сделала?

Доктор Жемайель встал, чтобы налить себе воды, потому что ошеломленная Патрисия растеряла все навыки гостеприимства. Он проглотил полный стакан воды и повернулся к ней:

— Самоубийство при помощи «Нутеллы».

— Простите?

— Альбана съела пятнадцать банок «Нутеллы», ну, знаете, шоколадно-ореховая паста, при этом умудрилась избежать рвоты. Что имеем в результате? Расстройство желудка и жуткая нагрузка на печень. Спать вечным сном в могиле ей не грозит, но в туалете посидеть придется.