Почетный академик Сталин и академик Марр - Борис Илизаров

«Н.Я. Марр внес в языкознание… немарксистскую формулу», отнеся язык к надстройке;

«Н.Я. Марр внес в языкознание… неправильную, немарксистскую формулу насчет “классовости” языка»;

«Н.Я. Марр внес в языкознание несвойственный марксизму нескромный, кичливый, высокомерный тон…»;

«Н.Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод, как «идеалистический…»;

«Н.Я. Марр высокомерно третирует (первоначально было – “шельмует”. – Б.И. ) всякую попытку изучения групп (семей) языков, как проявление теории “праязыка”»;

«Послушать Н.Я. Марра и особенно его “учеников”, можно подумать, что до Н.Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось (первоначально – “зародилось”. – Б.И. ) с появлением “нового учения”» {486} .

Затем прозвучал смертный приговор яфетидологии, «новому учению о языке», стадиальной теории, четырехэлементному анализу и посмертной тени кичливого академика:

«Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н.Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание, – таков, по-моему, путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание » {487} .

На этом статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании» заканчивалась. В этом виде она была опубликована в «Правде» 20 июня 1950 года.

Но, достигнув пика, уникальная для отечественной и мировой истории лингвистическая эпопея не закончилась. В течение лета 1950 года Сталин еще несколько раз публиковал в «Правде» краткие ответы на очередные вопросы.

Еще до того, как Сталин опубликовал в «Правде» свое произведение «Марксизм и вопросы языкознания», и еще до того, как он получил на него первые восторженные отзывы, у него не было и тени сомнения в том, что он создал очередной эпохальный и, конечно же, гениальный труд. По существу, все, что Сталин писал по этому вопросу, он делал как гонористый всезнайка, с которым к тому же никто не посмеет поспорить. Но как это неудивительно, спорить решились – в хорах восторженных отзывов и поспешных покаяний прозвучали отдельные голоса сомневающихся. Вождь чутко их уловил и тут же отреагировал.

Сталин пользовался консультациями языковедов антимарристского крыла не столько для того, чтобы усвоить общие лингвистические идеи и разобраться в научных направлениях (с этим он, как мог, справился сам), сколько для того, чтобы сконструировать свою концепцию развития языка. Выработка «основных положений» знаменовала бы успешное «внедрение марксизма в языкознание» по-сталински. Но понимал ли он в 1950 году, что давно прошли времена Марров, Поливановых, Выготских, Покровских, Вавиловых, Бахтиных и других, смело и свободно мысливших людей, пусть и в рамках того, что именовали тогда марксизмом. Ни у одного советского лингвиста послевоенного времени не было за душой не то что своей философии языка или хотя бы глубоко продуманной частной концепции (да и не могло ее быть), но не было даже общего представления о реальной ситуации в мировой науке, находящейся по ту сторону «железного занавеса». За все годы правления Сталина были переведены всего три теоретические работы крупных лингвистов начала ХХ века, да и то в предвоенные годы {488} . Объявление государственной монополии на любую научную парадигму неизбежно приводит к вырождению ее в особый псевдонаучный суррогат, в выхолощенную и очень агрессивную идеологему. Так произошло с яфетической теорией после смерти Марра и со многими другими «марксистскими» концепциями в исторической науке, философии, литературе, биологии и т. д. Но в еще большей степени то же самое произошло со сталинской «концепцией марксистского языкознания» в последние годы его жизни, а в ослабленном состоянии продолжалось и после смерти диктатора. До последнего времени сталинские формулировки понятия языка без особых изменений воспроизводятся во всех справочных и учебных изданиях и, конечно же, без ссылок на истинного автора. Но почему-то никто не ставит или не решается ставить вопрос: в какой степени эти формулировки соответствуют не только уровню мировой науки нашего времени, но и его времени, то есть науке середины ХХ века? Да и имеют ли они вообще отношение к науке? Подчеркну – речь идет не только о лингвистике, а обо всей сфере гуманитарного знания, к которому почетный академик Сталин испытывал особое и вполне объяснимое пристрастие. Гуманитарным наукам во все времена угрожает нашествие дилетантов. Не случайно и Сталин оставил свой след практически во всех гуманитарных науках.

Вопрос о научном значении работ Сталина влечет за собой и другой: что, собственно, на закате сталинской эпохи, в 50-х годах ХХ века, могли ему предложить оторванные от мирового знания советские лингвисты, как и представители других гуманитарных дисциплин, понесшие невосполнимые человеческие потери, запуганные или духовно оскопленные официальной идеологией? Ничего, кроме давно устаревших прописей XIX века, или, как это предложил Чикобава, возвратиться к дореволюционным воззрениям Марра, к его яфетической теории, рассматриваемой в качестве ответвления традиционной индоевропеистики, использующей компаративистские методы исследования языка. Может быть, вариант Чикобавы был бы не самым худшим, скорее даже мудрым, для того времени, так как позволил бы вернуться советской лингвистике в общее русло мировой науки, не теряя при этом отдельных оригинальных разворотов и ясновидческих прозрений системной философии языка, мышления и всемирно-исторического процесса академика Марра. В это же самое время, то есть в 30—50-е годы, представители западной «буржуазной» науки, поудивлявшись и даже открыто повозмущавшись крикливыми выпадами и претензиями престарелого академика-партийца Марра, кое-что приняли к сведению, а затем развили в новые научные дисциплины и перспективные направления: социолингвистику, кинесику, отдельные теоретические аспекты антропогенеза и этнолингвистики. Плодотворные идеи, в отличие от их авторов, не забываются. Крупнейшие европейские философы середины и второй половины ХХ века, идя своими путями, кое в чем подтвердили базовые теоретические установки Марра, но, что естественно, углубились в вопросы языка и мышления много дальше его.

Как бы их ни звали, консультанты Сталина были людьми, великолепно знающими конкретный материал и не менее хорошо освоившими правила жизненной игры сталинской эпохи и умеющими их использовать в полной мере. Только этими обстоятельствами, а также новыми, послевоенными идеологическими установками Сталина можно объяснить то, как настойчиво, способом методичного «вдалбливания» он пытался выдать за свою оригинальную мысль перелицованную идею марриста В.И. Абаева о существовании «основного лексического фонда» праязыка всего человечества в представление об «основном словарном фонде» отдельного национального языка. Этими же обстоятельствами можно объяснить и его безапелляционные тезисы о малой изменчивости грамматического строя языка, о несущественности для теории и истории языка семантики, кинетики, изменений исторического контекста, революционных сломов и перестроек, особенно в социальных структурах общества. Но если эти теоретические положения были подсказаны большей частью со стороны, то невозможно было скрыть то, что прямое вмешательство генерального идеолога в лингвистику знаменовало собой очередной решительный поворот от идей интернационализма к идеям национализма в текущей политике. Не поэтому ли, несмотря на предрешенный оглушающий успех публикации в «Правде», сам триумфатор все еще испытывал некоторую неуверенность и, принимая пылкие поздравления, чего-то ждал и не подавал сигнала на окончательное завершение языковедческой дискуссии. Помимо этих, для промедления у него было по крайней мере еще несколько причин.