Сказки зимнего перекрестка - Наталия Ипатова

Она — кстати, ее звали Латона — отмахнулась, и я принял ее правила игры.

На весь этот нескончаемый день я поступил в ней в добровольное рабство. Не сказать, чтобы мне пришлось привыкать, все ж таки у тещи сад, и я уже научился находить в такого рода хлопотах своеобразное удовольствие. «День год кормит», — приговаривала моя теперешняя хозяйка, и я мотался за нею как привязанный. Не могу счесть дел, которые я переделал. Всего понемногу, но… как всего много! Наверное, отработал ей все, что задолжал Вегару.

Ну, во-первых, мой визит Дама Урожай сочла достаточным основанием для того, чтобы покинуть виноградник. Повинуясь ее указаниям, я вывалил корзину в возок, стоявший у края посадок. Там же шевелилось еще некоторое количество виноградарей, все с запаренными, суматошными лицами — день год кормит! А потом мы пошли по дороге в деревню, пыля ногами и останавливаясь то здесь, то там, чтобы проследить, посоветовать, помочь… Меня несло, как на крыльях, а спутнице моей кланялись в землю.

Все-таки для шортов был уже не сезон, Латона сунула мне какие-то старые джинсы и клетчатую рубашку, я переоделся и, вымыв ноги в тазу, под хоровое пение, задававшее ритм, давил вместе с ней виноград. Собирал яблоки и таскал корзины с ними. Ставил сыры, пек хлеб, катал к амбару огромные, как кареты, тыквы, сбивал масло на льду. Кое-что из сельхозработ, правда, показалось мне относящимся к более позднему сезону, но, очевидно, они все ей подчинялись, а я не был персоной того ранга, что устанавливает законы в чужих монастырях. Скажу только, что за всеми этими заботами нам с Латоной было вовсе не до разговоров.

Утверждая последнее, я на самом деле не совсем прав. Сведений, полученных от нее за этот краткий срок, было бы достаточно, чтобы убедить мою тещу до конца жизни ходить за Латоной с блокнотом. Но у нее совершенно не хватало времени точить лясы на чужой счет, на то, что я еще в мае обозвал фольклором, и у меня не было никакой возможности узнать ни ее мнение о тех, кого я оставил позади, ни о том, что ожидало впереди.

Лишь когда сумерки начали липнуть к земле, она позволила мне присесть на ее просторной кухне в безукоризненном провансальском стиле. Любой журнал выложил бы безумные бабки только за то, чтобы сфотографировать эти интерьеры: медную посуду, сияющую как солнце, шторы, скатерти и салфетки в мелкий блеклый цветочек, гнутую старомодную мебель темного дерева, плетенье из лозы.

То есть, это я присел, а Латона неугасимым пламенем металась туда-сюда, укладывая здоровущую корзину. Из печи в нее отправился золотистый, еще пышущий жаром каравай, с ледника — горшочек масла, добрых полкруга овечьего сыра из сыроварни, фляга красного вина в плетенке, запечатанная крынка молока, немного ароматного меда, а уж молодой картошечки, вареной в мундире, с лопнувшей кожицей, пупырчатых огурчиков, щекастых помидорчиков, золотистых луковок и аметистовых чесночинок — от сердца! Добавила соли в чистой тряпочке, накрыла все вышитой салфеткой.

— Пойдешь вниз по улице, — распорядилась Латона, — к реке. Там перейдешь мост, и с другой стороны будет кузня. Передашь Ригелю, — она кивнула на корзину. — У него много работы, домой зайти некогда.

— Ригель — это муж?

Она кивнула, на бегу подвязывая волосы в узел.

— А дети есть? — осторожно поинтересовался я. Черт их знает, этих бессмертных, вдруг любимую мозоль отдавишь. Но она сделала руками широкий всеохватывающий жест.

— Да вот все они откуда, по-твоему, взялись? — и хлопнула себя по животу. — Неужто, ты думаешь, через имантов кордон ко мне кто-то из Внутренних пробьется? А ежели уж пробился, то останется, чтобы прожить жизнь в трудах? Сам-то небось не останешься? Не-ет, вначале нам с Ригелем пришлось постараться, а потом уж они сами… Вон они, — она кивнула в окно на тянущийся с полей люд, — мои дети, внуки, правнуки… А дальше я не считаю, чтобы не чувствовать себя очень уж старой.

Поставив корзину на плечо, я пробирался изгибистыми, бегущими под уклон улочками. Отдыхающие после страдного дня лениво оглядывались на меня. Сценки деревенского ухаживания через плетень одинаковы, должно быть, в сельских местностях всего мира. Меня сопровождала мирная размеренная тишина, окрашенная в разные оттенки синевы. Обессилевшие за день собаки валялись в пыли, положив головы на лапы и провожали меня скорбными глазами. Роса была холодной, и никто не сказал мне вслед ни слова, только у самого моста кто-то съязвил в спину:

— Красная Шапочка!

Я напрягся, но обошлось без волков. Длинный изгибистый язык грунтовой дороги спускался к мосту и пересекал его, а на той стороне, как форпост при въезде в деревню, вросла в землю приземистая основательная кузня. Еще издали я услышал характерный звон металла о металл, и с некоторой опаской заглянул в распахнутую дверь.

Распахнута она была, разумеется, недаром. В нее выходили ядовитые испарения, в том числе сернистые газы, высвобождающиеся при плавке железа и горении угля. Согласно Макнамаре бессмертный не может угореть и задохнуться, но… кто сказал, что сам процесс доставляет ему удовольствие? К тому же днем в дверь вливался дополнительный солнечный свет. Сейчас, правда, в нее уже ничего не вливалось, хоть глаз выколи. Внутри, в пламени горна виднелся четко обрисованный силуэт Повелителя Огня, Вулкана этой кузни, без устали, как механизм, вздымавшего и опускавшего молот. Он один был различим в круге красного огня, все остальное до завтрашнего утра потонуло в непроглядном мраке. Да сказать по правде, у меня не отыскалось достаточно желания знакомиться с объектом и обстановкой. Я и без того знал, что здесь грязно, душно и шумно.

— Вы — Ригель? — крикнул я.

Он мельком глянул в мою сторону и сделал знак, что не слышит. Пришлось его ждать. В левой руке у него были щипцы, которыми он удерживал поковку, в правой — молот. Я думал, он кует подкову, но оказалось — пятипалый кленовый лист, докрасна раскаленный и зашипевший, когда его сунули в бадью с колодезной водой.

— Вы — Ригель? — повторил я в тишине.

Он кивнул, не тратясь на слова.

— Латона ужин послала.

Он вновь кивнул, отвязал тесемки кожаного фартука, не спеша умылся в лохани, вытер ветошью лицо и руки, вышел ко мне и, сложившись втрое, опустился на порог, лицом к реке.

— Давай, — сказал он. — Присоединяйся.

И то, припаса здесь хватило бы на роту. Я никогда прежде не ел сидя на пороге, лицом к неторопливо проистекающей жизни, держа позади свое обустроенное бытие. Наши спины омывала волна уютного жара, от реки, напротив, веяло серебряной прохладой. Поднимался туман, и в ином месте, возможно, ужинать на улице было бы уже совсем не так приятно. Но — не здесь. Есть на пороге, макая картошку в соль, густо намазывая мед на хлеб поверх масла… В этом чудилось что-то толкиеновское. Я молчал и исподтишка разглядывал своего сотрапезника.

Он показался мне моложе Латоны, но меж богами это не имело смысла, да и вовсе ничего не значило. А вообще Сентябрь выглядел рослым молодцем, что называется — косая сажень, с гривой длинных иссиня-черных волос, разметавшихся по плечам и связанных шнурком надо лбом, придававшими ему сходство с индейцем. Грудь и плечи его лоснились от копоти, смешанной с потом. Лицо у него было продолговатое, красивое, с неподвижным взглядом темных глаз под тяжелыми веками. Такой обращенный внутрь взгляд встречается у тех, кто, занимаясь творческим трудом, остается наедине с собой даже в самой шумной и многолюдной компании. У него и в самом деле было много работы: ведь он ковал осенние листья, медные — кленам и осинам, золотые — березам, серебряные росы и яркие новые звезды на весь год вперед до следующего сентября. Да мало ли чего еще, кроме обычных сельских работ. Что там, он бы и гвоздь ковал, как стих. И мало ли о чем он там думал, сдвигая густые сросшиеся брови, но, впрочем, выражение лица у него оставалось самое умиротворенное. Лишь спустя некоторое время я смекнул, что корзина со снедью сыграла роль Ключа.