Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

Так что он с пониманием слушал все, что накипело на душе у господина Арманда, но на эту длину волны не настраивался и с ней не резонировал. Нет, он, скорее, все больше грустнел. «Свершилось…» Он смущенно ковырял ногой землю, хмыкал в ответ на пламенные речи господина Арманда и все явственнее переживал заново знакомую трагедию: проигравшие грызутся между собой. «Бедняги». Господа Эжен и Арманд оказались не в той ситуации, когда можно злиться на кого-то еще, «убить они могли только друг друга». Для того чтобы положить конец потихоньку обволакивающему дурному настроению, он обратился к полезной разновидности притворства: встал к полкам и начал разбирать экипировку. Покопошившись так, после многочисленных попыток он собрал несколько комплектов — майка, штаны, носки, обувь, полотенце, — одно (сочувственное или нет) созерцание могло развеселить компанию; хотя делал он это не для того.

35 Он изволит привести здесь спонтанную записку (см. след. стр.).

36 По словам мастера, это началось уже во второй половине дня. «Знаете, друг мой, стоял я на середине 903-й комнаты, держа в руке специализированное издание, а в ней — моя техническая статья. Ужасно было вот так, на середине комнаты!» Девушки-машинистки хихикали, мастер им и нравился, и нет. Воспользовавшись привилегиями на проходной, он прибыл на стадион вовремя. Тренировка, по сути дела, была отменена, потому что господин Арманд объявил, что Центральный Защитник накануне умер, так что немного поиграли с малыми воротами, где команда мастера продула 6:5; с небольшим перевесом.

На землю уже садилась темная птица вечера, когда он тихонько позвонил в дверь один раз, привалившись плечом к звонку. В это время заметил: что в почтовом ящике что-то белеет. Пока мастер самозабвенно разгуливал по Европе, господин Марци посеял ключи от ящика. (Ай-яй-яй, ай-яй-яй, господин Марци, что же вы! Уж извините. Такого-то бережного отношения заслуживают энергетические запасы мастера!) Выуживание послания даже с миниатюрными руками мастера было делом непростым. После нескольких проталкиваний удалось. Но мадам Гитти уже давно стояла в дверях, ожидая, «чего там возится» муж. «Знаете, друг мой, даже не знаю, но когда я попросил, дай, мол, посмотрю открытку от Йоланки, она уже… Эх-х!» — «Зачем? Зачем тебе сразу ее читать?!» — «Не сердись, но так не терпится». При виде непонимающе разгневанного лица женщины он неуверенно добавил: «Я бы хотел прочитать…» Когда женщина не смягчилась, разгневанно продолжил: «Кроме того, тебе не кажется отвратительным, что я держу открытку в руке, немного наружу?» Фрау Гитти махнула рукой. «Петерке, не сгущай краски», — сказала фурия. Мастер уязвленно всхрапнул. «Тогда, пожалуйста, сегодня ко мне больше не обращайся», — сказал он чрезвычайно энергично. А затем легким голосом, как «гежиссег-педегаст», сказал: «Спасибо. На сегодня все». Но легкий тон облегчения не принес. Сердце-то находится глубже. Они избегали друг друга в маленькой квартире. (В другое время могла появиться Миточка и, предположим, сказать: «Нет, папочка, нет». И тогда бы он заглянул к себе в душу и послал Миточку к мадам Гитти сказать: «Мамочка, ты удивительная» — и девчушка пришла бы назад со счастливой, плутоватой мордашкой: «Я ей сказала, папка», — и расцвела бы в улыбке. Но она уже спала.)

Поскольку мастер лег позже, его место сиротливо пустело рядом с мадам Гитти на постели. Он уже наполовину там устроился, когда решился на самоироничное сближение, но не был оценен по достоинству. «Я бы хотел прочесть тебе первое предложение. Оно жутко милое». — «Не надо!» — крикнула женщина, чудо еще, что Митович Буланжер не проснулась. — Меня это не интересует, не интересует, не интересует!»

Утром он встал рано, сходил в магазин, не забыв дома талоны на детское молоко, — незабываемый был день. Вернувшись домой, поставил авоську в кухню. Она немного опрокинулась, но, к счастью, по направлению к стене. «Положение «Сметаны» и так было… гм критическим».

Эстерхази вынес мусор. За это время мадам Гитти приготовила завтрак: нарезала хлеб, вынула несколько кусков сыра, фромаж, который остался еще с писательского турне, и редиску (подарок господина Ноа Вебстера). «Что ты, на фиг, туда положила? — примчался мастер обратно с мусорным ведром. — Вонь запредельная», — «Лечо». Поморщившись, поставил он ведро в углу кухни. «Ты бы помыл его». — «Зачем класть сюда лечо?! Стошнить может», — с этими словами он направил сильную струю горячей воды в желтое пластмассовое ведро.

«Давай выпьем кофе в саду», — предложил мастер после завтрака, который прошел в мертвой, недоброй тишине. «Мне все равно». Но они все-таки вышли. Яркий свет утреннего солнца вынудил мастера прищуриться, очертания предметов были до обидного прямолинейны и в то же время туманно-расплывчаты. («Привычные миражи».) Все было наполнено светом. «Наверное». — «Сахар в кофе есть?» — «С чего бы? У тебя что, день рождения?» — «Нет. Впрочем». Мастер посмотрел на женщину; оба без смеха сказали: «Это не упрек, это вопрос!»

Митич здорово «шлепнулась». Но отношения были формально восстановлены еще до этого, потому что Фрау Гитти, важничая, произнесла: «Я бы хотела прочитать тебе первое предложение из открытки тети Йоланки, оно такое милое». — «Читай», — разрешил мастер и поставил на бревно чашку с кофе. (Сад — свободная от бетона полоска земли; но бревно могло бы стоять и в таком саду!) «Мой дорогой, когда я начинала это письмо, стояло жаркое лето, теперь уже позднее». Мастер вложил свою руку в руку женщины. «Дорогая моя», — подумал он. «Дорогой мой», — сказала стыдливо мадам Гитти.

Трехколесный велосипед Митич жалко покачнулся, и Донго Митич впилась зубами в бетонный бордюр, «Госсподи», — вскочил тот родитель, у которого реакция была быстрее, потому что изо рта ребенка густо хлынула кровь. Мастер воспринимал действительность грамматической и исторической. «Blut muss fliessen knüppeldick, vivat, hoch, die Republik!»[78]— пробормотал он и тоже вскочил, вторым. К тому времени, когда Миточка открыла рот — первый поток крови схлынул, — они с ужасом увидели, что весь нижний ряд зубов торчит наружу. Мастер посмотрел на жену. «Одноплечий рычаг, — кивнул он, — здесь ударило, там вылезло». Мадам Гитти бесстрашно, одним движением, вдавила зубы обратно. Митич долго рыдала: «Мамка, мамка».

37 (до того) «Убийца держит». Предстоял приятный, но явно проходящий с тотализатором матч. Он проскочил за стеной болельщиков, немного опаздывал, а нужно было еще отлучиться в уборную. Внезапно в заднем ряду кто-то обернулся — «снова эти непомерно огромные, черные пальто» — и положил руку мастеру на плечо. Он будто натолкнулся на стену. «Убийца держит». Привычный творческий путь мастера, конечно, был связан с осязаемым, реальным передвижением в пространстве, так что он потихоньку вернулся назад, туда, где они оба стояли. «Что держит?» Тот рассмеялся. «Правильно, Петерке! Нечего бояться!» — и с этими словами отпустил ничего не понимающего мастера на все четыре стороны. Тот, придя в волнение, ускорил бег и изволил отправиться в раздевалку, мимо мирно покуривающего трубку, открывающего глаза на манер черепахи: лишь в крайне редких случаях, старого завхоза. (Речь идет о чужом, но знакомом стадионе.) «Не сердитесь, дядя Ножи, — сказал он, уже переодевшись, как я его люблю за эту застенчивость, — но мне так надо было в туалет, что я и поздороваться забыл», — «Нужда заставит» — ответил старик, безучастно греясь в лучах бледных возможностей. (На стадионе Г. был один завхоз, который никогда ничего не давал. У него был только один глаз. Всегда дружески подмигивал и начинал ломать руки. «Нету, сынок, ни одной подвязки». «Гад! Все у него было!») В соседней церкви начали звонить к шестичасовой мессе, великий перезвон — при сложности начинающегося матча — был почти невыносим. Иногда он, например, прижимал руки к ушам; и так бежал, можете себе представить. Однако затем наступила тишина.