Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

еще девять человек, в том числе и бывшие афганцы, работавшие в штабе округа, арестованы люди в Ленинграде и в Алма-Ате, в Ашхабаде и в Кушке.

И Абдулов уже проходил – следственная группа внесла его фамилию в свои списки – свидетелем по кишлачному трофею.

В лодке, прибитой волнами к берегу, старшего лейтенанта не оказалось. На дне лодки, изогнувшись толстыми мученическими петлями, лежали два мертвых катрана, которых Абдулов так и не увез в Афганистан.

В комнату Скляренко вбежал, тяжело дыша, капитан в летной форме, без головного убора.

– Воды у вас не найдется?

– За вами что, капитан, гнались?

– Нет, я с самолета… Стоянка короткая, – капитан глотал слова. Скляренко налил ему мутноватой, пахнущей болотом воды, капитан залпом выпил и стер со лба пот. – У-уф! Стоянка короткая, у меня времени добежать только сюда и обратно. Вам вот, – он запустил руку в нагрудный карман, пошарил там, – велено передать. Черт, карман такой, что в нем можно спрятать целый детский сад: ухнет и не найдешь!

Наконец он отыскал смятый, влажный от пота конверт, выложил на стол перед подполковником, тот брезгливо коснулся пальцами конверта – не любил чужого пота, чужой грязи, вопросительно шевельнул нашлепкой усов:

– Что это?

– Велено передать лично в руки. Лично! – подчеркнул летчик.

– Спасибо, капитан! Еще воды?

– Еще, если можно, – капитан снова стер со лба обильный пот – с него просто лило. – Что-то я стрескал в Ташкенте соленое.

Залпом он опрокинул второй стакан.

– С соленым поаккуратнее, капитан. Нашей воды много пить нельзя. Если только прополоскать рот да смочить глотку. Лучше всего ее выплевывать назад. Знаете, – подполковник поднял брови, – гепатит, туберкулез, холера.

– Ничего, с двух стаканов Бог не выдаст, – выдохнул капитан и взялся за ручку двери, – я побежал!

Оставшись один, Скляренко вскрыл конверт. В конверте оказалась салфетка, обычная бумажная салфетка из офицерской столовой, на которой было выведено одно слово «Кашкалдак». Скляренко втянул в себя воздух – во рту начало печь, будто он, как и капитан, съел что-то соленое или еще хуже – кусок огненного перца, ошпарил небо и язык; губы его мелко-мелко задрожали. Боком, спотыкаясь на половицах, – ровное место было неровным, он добрался до двери, запер ее на ключ. Надо было отсидеться, отдышаться, свыкнуться с тем, что произошло.

Хорошо, если кашкалдак пролетит мимо – птица эта, говорят, подслеповатая, добрая, кроме червей, ничего не признает. Тьфу, да о чем же он думает, куда его уносит?

Ну вот и все. К глотке уже приставлен нож. Только собрался он немного дожить, вздохнуть повольнее, дать отдых семье – с суммой, которой ныне владел Скляренко, можно было две пятилетки лежать на дне и не шевелиться, – как вдруг рядом прогремел выстрел, рванула граната, и уже все – рот и уши забиты землей, а по глазам ползают мухи.

– Аы-ы, – сам по себе выдавился изо рта звук, лицо Скляренко перекосилось, поехало в сторону, зубы выбили чечетку; он подпер челюсть рукой, чтобы не слышать противного костяного стука.

Снова придвинул к себе бумажную салфетку и прочитал, помогая себе задавленным мычаньем: «Каш-кал-дак». В мозгу затеплилась надежда – «кашкалдак» ведь не означает провала. Это приказ затаиться, уйти в тень, – но надежда эта неясная, и Скляренко поймал себя на том, что он не верит в нее.

– Аы-ы, – снова сорвался с губ протяжный тяжелый стон.

Он с ненавистью оглядел неказистые стенки своего пенала, сглотнул теплый соленый комок, собравшийся во рту: «Чертов чулан, пропахший грязными носками и бабкиной мочой!» – скользнул взглядом по салфетке, остановился на своих руках, лежавших на столе.

Будто и не его это были руки – костистые, бледные, хотя руки и лица от сильного солнца у людей здесь черные, со странно искривленными, будто от тяжелой работы пальцами. Скляренко еще раз покривился лицом, положил на руки голову и забылся.

Когда он очнулся, то внутри не было ни дрожи, ни слабости – только спокойствие да злость: спокойствие было замешано на холодной злости – за себя он постарается постоять. Как бы его ни топили, и кто бы ни тыкал лопатой.

Протестующе мотнув головой, Скляренко подумал о том, что человеческая жизнь подчинена циклам – семилетним, десятилетним, разным круглым датам, человек развивается и живет от вехи к вехе, и случается, лет пятнадцать не меняет свою внешность – все такой же живчик, как и раньше, ни морщин новых, ни седин в башке, а потом вдруг разом, словно бы подмятый лавиной, стареет, горбится, тускнеет, и лысина у него образовывается, – говорят, что лысина – лучшее средство от седины; и зубы вышелушиваются, и кости из молодых превращаются в старые, скрипучие. Но если бы только циклы и круглые даты старили человека – больше всего его старит судьба.

Скомкав салфетку с ненавистным словом, Скляренко сунул ее в самодельную глиняную пепельницу и подпалил с одной спички.

– Финита! – угрюмо пробормотал он. Нашел листок, где была написана фамилия Абдулова, а перед ней стояли кресты. Скляренко несколько минут держал его перед собой, видя и не видя то, что было там написано, – сердце подперла тяжесть, дыхание перехватило. Скляренко подержал во рту воздух, не пропуская его в легкие, выдохнул, снова набрал в себя воздух. Бумажка, которую он держал перед собой, прояснела, буквы обозначились четко, ярко, будто были набраны в типографии и отшлепнуты жирной краской.

Достав ручку, Скляренко под фамилией «Абдулов» написал еще одну фамилию: «Дадыкин». Немного подумав, написал «Чита» – город, куда Дадыкин был послан служить, потом добавил еще один город – «Иваново». В городе Иванове находилась его жена, и если Дадыкин еще не выехал в часть, то он мог быть, например, в Иванове. Либо в Новгороде, где жила его мать. Скляренко добавил слово «Новгород».

Держа листок в вытянутой руке, прочитал вслух:

– Дадыкин. Чита. Иваново. Новгород. – Сощурился: – Что еще?

Взял ручку и против фамилии Дадыкина поставил крест. Потом поставил еще один.

Затем вышел в коридор, заглянул в комнатенку, откуда доносились громкие вскрики, смех.

– Драгунцев здесь?

Драгунцев находился здесь, в прокуренной комнатке, заполненной языкастыми смешливыми лейтенантами. Им, как в детском саду, палец покажи – смеяться будут.

– Сережа, зайдите ко мне, – сказал подполковник, и когда Драгунцев вошел в пенал, Скляренко задумчиво оглядел его с головы до ног, прикидывая что-то, молча пощипал черные чаплинские усики.

– Что-нибудь не так, Эдуард Максимович? – обеспокоился Драгунцев, – Одет не по форме… или что?

– Да нет, все в порядке. Вам, Сережа, надлежит собираться в командировку.

– Куда?

– В моем детстве обычно отвечали: «На Кудыкину гору» – спрашивать «куда» было неприлично.

– Извините!

– На Большую землю. Поищете одного человека. Вначале заглянете в Иваново, потом в Новгород и если не найдете ни в Иванове, ни в Новгороде, отправитесь в Читу, – Скляренко медленно пожевал губами, – впрочем, если хотите, можно начать с Читы.

– Когда прикажете лететь, Эдуард