Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко
Шрифт:
Интервал:
— Может, всё же махнёшь со мною то пахучее мыло на эти вот носки? — Он показал мне пару ярко-красных носок.
Нужно заметить, что, однажды увидев у меня цветочное мыло, подаренное Бесиком, Горелый не раз предлагал мне махнуться: то на сигареты, то на махорку, а теперь вот на носки.
— Не соглашайся, Режиссёр, — вступил в разговор приятель Чижа — Федя-Одесса, более всего пострадавший от «ментовского расхода», здоровенный верзила килограммов под сто весом. — Запалил «пулемёт», гад, как раз в тот момент, когда я мог отыграться, пусть теперь рожу кирпичом моет!
Все, кто не успел заснуть, рассмеялись, но тут же рядом со мною раздался какой-то странный шум, а за ним вскрик. Было такое впечатление, что сверху упало что-то тяжёлое. Я вскочил на ноги и обернулся на шум. На мгновение даже растерялся: то ли ругаться, то ли смеяться? Дело в том, что Горелый, потеряв-таки равновесие, рухнул с верхней шконки и, словно пикирующий бомбардировщик, да ещё и с окурком во рту, с диким рёвом, чуть не оставив заиками бедных шахматистов, свалился прямо на них и сделал «китайскую ничью».
Напуганные и растерянные шахматисты, потирая огромные синяки на лбу, проклинали Горелого на чём свет стоит. И явно готовы были броситься на него, чтобы сорвать зло. Но это вызвало ещё больший смех, подхваченный едва ли не всей камерой — шум разбудил заснувших. За гоготом никто не заметил, как снова распахнулась дверь камеры и в «хату» загнали нескольких мужиков с мешками и матрасами в руках. Нарвавшись на странное веселье «хаты» и приняв его на свой счёт, новички сбились в кучу на середине камеры и, видимо, напуганные рассказами о творившемся во Владимирской тюрьме беспределе, смирились с тем, что их сейчас раздербанят по полной программе.
— Откуда вы, земляки? — поинтересовался Чиж.
— Из Москвы, — едва ли не шёпотом отозвался один из них.
— Что, Режиссёр, пойдём к твоим землякам, может, разживёмся у них московской курехой? А то от махры уже уши опухли, — предложил Чиж.
— Пойдём…
Я встал и только нагнулся за тапочками, как неожиданно кто-то захватил мои уши, да так крепко, что я, дёрнувшись пару раз, едва не оставил их в мощных ладонях.
— Что за шутки, мать твою… — выругался я.
Захотелось ответить шутнику кулаком, но тут услышал голос, который, несмотря на то что прошло столько лет, сразу узнал: голос Высоцкого, да и только… Неужели Лёва-Жид?
Всё-таки столько лет минуло, а потому и спросил с некоторым сомнением:
— Господи, Лёва-Жид, что ли?
— Ты только посмотри на него: узнал не глядя! А ведь лет десять прошло! — Он отпустил мои уши и крепко прижал к своей груди. Казалось, ещё немного, и мои кости затрещат от медвежьих лап Лёвы-Жида.
— Вот уж кого не ожидал увидеть здесь, так это тебя, Лёва! — воскликнул я. — Столько лет прошло, а ты почти совсем не изменился, больше сорока не дашь…
— Скажешь тоже, — усмехнулся Лёва-Жид, — пятьдесят скоро натикает…
— Бля буду, Лёва, никогда не дал бы! — искренне повторил я, потом окликнул: — Чиж, иди сюда! Помнишь, я тебе рассказывал про Лёву-Жида? Знакомься, собственной персоной!
— Привет, братан, много наслышан о тебе. — Чиж крепко пожал ему руку. — Может, чифирнём?
— Не против, а то конвой вологодский совсем нас заморозил: ни вещей не брали, ни денег. — Лёва-Жид недовольно причмокнул языком и повернулся ко мне: — Ну, Режиссёр, рассказывай, на какой срок окрестили, как жил, где парился?
За разговорами и воспоминаниями за кружкой чифиря мухой пролетела ночь. Сон сморил Чижа, и он решил «сесть на спину», то есть ушёл спать, а мы остались вдвоём. Лёва-Жид прекрасно знал Бесика и одобрительно отозвался о его поведении, когда я обратился к нему за помощью.
— Тогда — за «бакланку», а сейчас за что повязали? — спросил он.
— Никогда не поверишь: «стеклорезом» объявили! — с грустью вздохнул я.
— «Пушной разбой»? Ни хрена себе! Это кто же так на тебя взъелся? Никогда не поверю, что Режиссёр мог кого-то трахнуть по нахалке!
— И будешь прав на все сто! Это органы устроили! Или, говорят, на нас будешь пахать, или пожалеешь, что отказался!
— Вот суки позорные! — выругался он в сердцах.
— Не то слово.
— Я слышал, что ты и здесь успел отличиться, — усмехнулся он. — Думаю: о каком это Режиссёре мне базарят, не о моём ли старом приятеле?
— Ты про моё ребро, что ли?
— Про какое ребро? — нахмурился Лёва-Жид.
— Да… — отмахнулся я. — Решила тут местная борзота жизни меня поучить, ну и сцепился с ними…
— А Чиж где был?
— На перевязку дёрнули, у него шов после операции гноится. Вот они и воспользовались, что я один остался… Но когда я вернулся с больнички, они сами туда попали: пришли земляки Чижа и вернули за меня должок.
— Вот сучары! — ругнулся Лёва-Жид. — Ты не догадался им обо мне напомнить? Меня же здесь хорошо знает местная братва — с год во Владимирской парился…
— Говорил… — махнул я рукой. — Бесполезно!
— Бесполезно, говоришь? Назвать их можешь? Хочется, чтобы поняли, кто они есть в этой жизни!
— Да хватит с них, Лёва, своё они сполна получили и, надеюсь, всё поняли, а если не поняли, то жизнь их достанет…
— Не скажи! Жизнь жизнью, а Лёва-Жид никогда и никому не спускает… — не успокаивался он.
— Как скажешь, Лёва… — Я пожал плечами и назвал троих беспредельщиков.
Ничего не слышал о дальнейшей судьбе этой троицы, но честно признаюсь, им вряд ли кто позавидовал бы…
Лёва-Жид поведал мне, как он оказался на этапе. Получив свои очередные семь лет, он очутился на одной из командировок строгого режима в Коми АССР под Сыктывкаром. А на той зоне правил борзый «Хозяин»: из молодых реформаторов, который захотел оставить своё имя в исправительной системе, пытаясь доказать, что сможет «перековывать» «Воров в законе» и криминальных «Авторитетов». А тут Лёва-Жид пришёл, он его месяца четыре в ПКТ («помещение каменного типа» — тюрьма в тюрьме) гнобил, «морозил» вовсю, а когда Лёве-Жиду надоело, он решил свалить с этой «сучьей» зоны: напросился к «Хозяину» на встречу и вогнал тому в брюхо заточку по самое «не могу»…
Следствие, Суд, прибавка до одиннадцати лет, первые три года — отбывание в крытой тюрьме. Вдруг Лёва-Жид, видимо найдя во мне благодарного слушателя, углубился в воспоминания о детстве, о своей семье. Я с интересом внимал его монотонной речи и лишь изредка, если что-то было непонятно, задавал вопросы…
Его рассказ-воспоминание растрогал меня настолько, что я записал его почти дословно в свою тетрадь, которую удалось-таки вывезти на свободу. Предлагаю его вашему
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!