Император. Боги войны - Конн Иггульден

— Ты просто его боишься, — сказал Светоний.

— И тебе не помешало бы, — посоветовал Цицерон.

Юлий сидел у фонтана в саду, принадлежавшем когда-то Марию, и потирал пальцами большую золотую монету. Брут, наслаждаясь тишиной и покоем, поедал куриную ножку. Уже возобновились ежедневные заседания сената, но никаких срочных дел не было. В Риме стояла жара не по сезону — лето давно кончилось. Через месяц начнется весна, а сейчас короткие дни должны быть сырыми и холодными. Однако город задыхался от жары и спертого воздуха, даже Тибр пересох. Пока солнце поджаривало Рим, Юлий и Брут ели и отсыпались. Вечерняя прохлада прогонит истому, а днем им хотелось просто посидеть на солнышке, погрузившись в собственные мысли.

Брут протянул руку за монетой, которую изучал Юлий, и, получив ее, иронически хмыкнул.

— Ты тут более худощавый, — заметил он, разглядывая ауреус на солнце, — и волос, я смотрю, побольше.

Юлий невольно прикоснулся к макушке, а Брут бросил ему монету.

— Удивительно, — сказал Юлий, — этот ауреус пройдет тысячи миль и руки неведомых людей. Может быть, когда меня давным-давно не будет в живых, кто-то отдаст мое изображение в обмен на седло или плуг.

Брут поднял бровь:

— Вся ценность, конечно, в твоем изображении, а не в золоте.

Юлий улыбнулся:

— Я понимаю, но мне забавно думать, что мужчины и женщины, которых я никогда не узнаю — и которые в жизни не видели Рима, — носят в кошельках мое лицо. Надеюсь, они хотя бы на него посмотрят, прежде чем купить что-то на эти монеты.

— Слишком многого ты хочешь от людей. Да и всегда хотел, — серьезно заявил Брут. — Они примут от тебя и деньги, и земли, а через год непременно потребуют еще.

Юлий прикрыл рукой уставшие глаза.

— Ты опять о колониях? Я уже слышал от Светония такие речи. Послушать его, мы развращаем римскую бедноту, раздавая людям клочки земли и понемногу денег, чтобы они продержались до первого урожая. Интересно, каким же образом? Восемьдесят тысяч человек получили возможность начать новую жизнь — я использовал свои собственные денежные запасы. И никто не протестовал, кроме моих капризных сенаторов. — Юлий возмущенно фыркнул. — Прошел целый год, Брут, — разве переселенцы вернулись? Ходят и попрошайничают на Форуме? Что-то я не видел. — Юлий сурово нахмурился, словно ждал возражений.

Брут пожал плечами и бросил за спину куриную косточку, угодив прямо в фонтан.

— Лично меня, — заявил он, — никогда не заботили какие-то там крестьяне — пусть хоть перемрут. Кто-то будет голодать, кто-то проиграет все деньги. Других ограбят. Ну, пусть тысяча человек кое-как протянет, занимаясь непривычным им трудом. Так или иначе, в Риме стало меньше нищих, и то хорошо. Тут я с тобой спорить не стану.

— Светоний заявил, что решение «смелое, но безрассудное», — можно подумать, речь шла о ребяческой затее.

— Останавливать тебя никто не стал, — заметил Брут.

— Еще бы они посмели! — бросил Юлий. — В нашем сенате умные головы можно счесть по пальцам на руке. Остальные — лишь угодливые недоумки; их тщеславие заслоняет им все остальное.

Брут пристально рассматривал человека, которого знал так много лет.

— А чего ты ждал? Ведь именно такой сенат тебе и нужен. Они понаставили по городу твоих статуй и все время выдумывают для тебя новые почести, лишь бы удостоиться твоего благодарного кивка. Ты ждешь от этих людей бурных дебатов, а меж тем достаточно сенатору сказать одно неверное слово, и твои стражники выставят его за дверь. Ты сам сделал их такими, Юлий.

Брут опять протянул руку, взял монету и прочел надпись на ней:

— «Пожизненный диктатор» — вот кем они тебя выбрали, а теперь придумывают новые слова, всячески прославляя твое имя. Тебе это не надоело?

Юлий вздохнул и на миг опустил веки.

— Но я заслужил все, что они делают и говорят, — просто сказал он. Когда Юлий открыл глаза, Брут не смог вынести его холодного взгляда.

— А разве нет? — настойчиво продолжал Юлий. — Скажи мне, в чем я просчитался с тех пор, как вернулся? Разве я не выполнил свои обещания? Спроси у легионеров Десятого или Четвертого, которым раньше командовал, — солдаты в моих поступках не видят ничего дурного.

Брут почувствовал поднимающийся в собеседнике гнев и погасил собственный. Юлий хоть и позволяет ему больше, чем кому бы то ни было, даже Марку Антонию, но ровней себе не считает.

— Обещания ты выполнил, — примирительно отозвался Брут.

Юлий прищурился, как будто искал в словах собеседника скрытый смысл; затем его лицо прояснилось, и Брут от облегчения весь покрылся потом.

— Удачный был год, — сказал Юлий, кивая самому себе, — мой сын подрастает, а со временем, думаю, народ примет и Клеопатру.

Брут заставил себя промолчать, понимая, что это деликатная тема. Горожанам понравился новый храм Венеры. В день открытия они стекались огромными толпами, восхищались постройкой и приносили пожертвования. Внутри храма перед ними представала статуя Венеры с лицом египетской царицы. К негодованию Цезаря, кто-то осквернил статую, подрисовав ей золотой краской соски. Пришлось выставить в храме постоянную стражу и объявить награду за сведения о виновнике. Однако донести никто не спешил.

Брут не смотрел Юлию в глаза, боясь рассмеяться над его суровым видом. Терпению Цезаря есть предел, и Брут, даже если начинал поддразнивать друга, этот предел отлично знал. Посмеиваться над тщеславием Юлия — удовольствие опасное, диктатор сносит насмешки только в те дни, когда ему приедаются празднества и триумфы.

Потихоньку от Юлия Брут сжал руку в кулак и просунул большой палец между средним и указательным. Неужели горожане не соскучились по плавному течению повседневной жизни? Рим не знает покоя — диктатор то объявит новые большие игры, то вдруг решит, что очередной триумф состоится на следующей неделе. Горожане постоянно навеселе — им выдают вино, — но Бруту с его постоянной досадой их веселость уже казалась неестественной.

Он получил немалое удовольствие, наблюдая за Галльским триумфом, когда грязного и обросшего Верцингеторикса волокли в цепях на казнь. На представлении с волками и кабанами Бруту досталось одно из лучших мест. На Тибре сделали запруду, чтобы устроить морское сражение, и вода там покраснела от крови. Чудеса следовали одно за другим; сенаторы пришли в экстаз и называли Цезаря не иначе как «император» и «диктатор». Надпись на его очередной статуе была простая: «Непобедимый бог». Увидев ее, Брут два дня беспробудно пил.

Часто ему хотелось просто сесть на коня и уехать из города. Юлий отсыпал ему достаточно денег, хватит на покупку дома и на безбедную жизнь. Когда становилось совсем уж невыносимо, Брут мечтал взять корабль и уплыть подальше, куда-нибудь, где нет Юлия и где можно обрести покой. Хотя кто знает — есть ли вообще такие места на свете? Как неразумный ребенок расчесывает подсохшую ранку, так и Брут неизменно возвращался к Юлию, словно зачарованный, и все больше и больше погружался в пучину своей тоски.