Бэтман Аполло - Виктор Пелевин

— Ты, похоже, не очень его боишься, — сказал я.

— Аполло все разрешает, в том числе и борьбу с собой. Он и разнюхаться с тобой может, и про Occupy Universe поговорить. Не сомневайся… Он либерал. Но это тоже маска.

На ее щеке появилась тонкая блестящая полоска от скатившейся слезы. Видимо, этим рассказом она разбередила все свои болячки. Надо было срочно ее успокоить. Или хотя бы попытаться.

— Слушай, — сказал я, — но ведь это в любом случае здорово!

— Что?

— То, что император — один из Leaking Hearts. Один из…

Я чуть было не сказал «нас» — но вовремя вспомнил, что у меня нет для этого оснований.

— Он за людей, — продолжал я. — Он хочет облегчить их боль. И даже сделать их счастливыми!

Софи грустно поглядела на меня.

— Ты так ничего и не понял, Рама, — сказала она. — Ничего вообще. Он вовсе не хочет помочь людям. Он хочет сдирать с них не три шкуры, а тридцать три. И для этого постоянно держать их под наркозом. Он хочет постоянно доить их даже в туалете и лифте с помощью этих гаджетов, которые вдобавок надо менять каждые две недели. Мало того, он изучает все формы, в которых может возникнуть сопротивление существующему порядку, и превращает их в филиалы своего бизнеса. Поэтому вместо осмысленной борьбы у людей остались только эти пошлые уличные карнавалы, сливающие их гнев в канализацию…

— Но мне показалось… Мне показалось, что он говорил много разумного. То, что он предлагает, не так уж плохо. По сравнению с тем, что было лет сто назад.

— Во-первых, сто лет назад это тоже был он, просто под другой маской. А во-вторых… Он не настоящий Leaking Heart. Он подменил самое главное. Он хочет выдаивать человеческий ум «Б» гораздо сильнее, чем раньше — до предела. А настоящие Leaking Hearts мечтают его упразднить.

— Что? — изумился я. — Ты шутишь?

Она отрицательно покачала головой.

— Но ведь человек превратится в скота. Он не будет понимать слов.

— Почему, — сказала она. — Упразднить не значит уничтожить. Именно упразднить, то есть сделать праздным. Убрать саморефлексию. Сделать так, чтобы в уме «Б» не отражался сам ум «Б». Человек будет понимать слова — если захочет. Но они станут ему не нужны.

— А про что он будет думать?

— Он не будет думать, — сказала Софи. — Он вообще забудет про добро и зло. Он будет беспечно изменяться вместе с мирозданием из мига в миг. Мы вернем… Мы называем это «indigenous mind»[34]. Сделаем ум таким, каким он был до превращения в фабрику боли.

— Разве это возможно?

Она кивнула.

— На короткое время да. Мы даже эксперименты ставили. У вас в Сибири.

— На людях?

— На добровольцах, — сказала она. — Я тебе покажу.

Она встала с дивана и села за свой белый макбук.

— Тут съемка контрольных опытов. Смотри.

Я подошел к ней и склонился над ее плечом.

Сначала на экране мелькнуло сердце со звездой, потом какая-то таблица с номерами и датами. Затем я увидел деревенскую завалинку.

Под серыми бревнами сидел странный мужик в веселой синей рубахе. Он казался ряженым из-за чисто отмытой пушистой бороды — и еще потому, что его лицо излучало спокойную и безмятежную радость, не очень уместную на фоне этой ветхой деревянной стены.

Верхнюю часть изображения закрыло окошко с технической информацией — там были цифры, какие-то графы и длинная полоска-индикатор, помеченная буквами «М5».

Перед объективом щелкнула плашка, и слева от сидящего на завалинке возник еще один человек.

Он был гол по пояс, крайне худ и весь растатуирован церковными куполами — на его груди был целый собор. На его пальцах были наколоты синие кольца. И даже на его босых ногах темнели татуировки — оскаленные морды хищных кошек. Лицо его было старым и безобразным. Это был, судя по всему, состарившийся в тюрьме мазурик.

Повернувшись к мужику на завалинке, он растопырил пальцы и громко сказал:

— Ты — пидарас! Пидрила опущенный. При всех тебе предъявляю, сука, чтоб с базара потом не съехал…

Я увидел, как индикатор с буквами «М5» на секунду мигнул оранжевым — и тут же снова погас. Мужик даже не посмотрел на своего ругателя. Он все также удивленно и радостно глядел в пространство перед собой.

Перед камерой снова щелкнула плашка в шашечках. Мужик в синей рубашке остался на прежнем месте. А вместо мазурика на экране появился нацистский офицер — кажется, в форме люфтваффе, — со стеком в руке и какими-то бриллиантовыми орденами на мундире.

— Отвратительное нутро крестьянских изб, — проговорил он, сильно грассируя, — где люди вместе со скотом ютятся без всяких перемен сотнями, если не тысячами лет, заставляет задуматься, где на самом деле проходит географическая граница Европы… Возможно, мы прежде отодвигали ее слишком далеко на восток…

Оранжевый индикатор опять мигнул и погас. Мужик в синей рубашке глянул на офицера — и сразу потерял к нему интерес.

Плашка в шашечках щелкнула снова.

Теперь на экране рядом с завалинкой стоял приличного вида бородатый господин в белом плаще.

— Ви-хри враждебные веют над на-ми, — запел он приятным, но немного вкрадчивым баритоном, — темные си-и-лы нас зло-о-бно гнетут…

Индикаторе буквами «М5» снова ожил — в левой его части появился на миг крохотный оранжевый штришок. И тут же погас снова. На лице бородача играла все та же безмятежная улыбка — он, казалось, с огромным интересом изучал какие-то пылинки в воздухе перед собой.

— Хватит, — сказал я. — И что? Это и есть продукт ваших опытов? Да у нас полстраны таких. Им, наоборот, ум «Б» включить надо, чтобы они шевелиться начали. А то стакан накатят с утра и вот так сидят… Я-то думал…

— Ты не понимаешь, — сказала Софи. — Это совсем не то же самое. Это… Это indigenous mind! Ум до языка! Таким человек был до вампиров. До нас, Рама. Тут дело не в том, как это выглядит, а в том, как это переживается изнутри.

Я поглядел на мужика, который все так же удивленно и радостно вглядывался в воздух перед собой.

— Ум «Б» у него полностью отключен?

— Технически говоря, нет, — ответила Софи. — На индикаторе есть оранжевая искра. Но ум «Б» отключен от контуров производства агрегата «М5». Минимизирован. В этом режиме ум «Б» оценивает полученную вербальную информацию, присваивает ей статус мусора и самозаглушается, не впадая в рефлексию. Поскольку практически вся вербальная информация является мусором, ум «Б» можно считать заглушенным.

— И как это переживается?

— Это откровение. Когда твой ум совсем спокоен и безмятежен, ты… Ты как бы замечаешь самый простой и очевидный слой мира. Который всегда есть, но скрыт под заботами, постоянно кипящими в голове. Обычные люди эту очевидность даже не замечают — она для них существует только в качестве фона.