Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

Путешествуя по Сибири, интересовался не только дикой природой, но, прежде всего, господствующими условиями жизни поляков, сосланных за участие в Январском восстании. По возвращении в Галицию работал в государственных учреждениях, а в 1897 году был избран в Государственный совет. В 1899 году во Львове появились его воспоминания о путешествии под названием «Путешествие на восток Азии 1888–1889».

1

Томск, 7 октября 1889.

На переезде в Томск пора довольно красивая, особенно перед самым Томском: от Мурыньска[426] дорога отличная, страна меняется. Расположение Томска красивое, расположенный амфитеатром по правому берету Томи; левый берег ровный, как стол, виден на целую милю. Это первый подлинно сибирский виднокруг[427] в том смысле, как я до сих пор его себе представлял. Город производит гораздо лучшее впечатление, чем Иркутск, видно больше движения, мало того, даже о порядке больше заботятся. Впервые в Сибири мне удалось увидеть, что поливали улицы. К сожалению, ни сегодня, ни завтра, ни в этом году вообще не нужно будет поливать; снег со вчерашнего дня и слякоть непрестанная! Что делать, действительно неизвестно. С каждой минутой дорога портится; возможность зимовать где-то между Омском и Тюменью с каждой минутой увеличивается!

В первый же день я иду в латинский приход. Корова старая, лошадь старая, хозяйка старая, викарий старый, а его милость немолодой[428]. Плебания, чистенькая, аккуратненькая, хотя пол стянут железным прутьями, но зато выложен войлоком, песком, соломой, листьями, танином и досками, теплый, защищенный от влаги; первый этаж занимает настоятель, три небольшие комнатки, чистенькие, как коробочки; на русский манер запущенные полы, беленные стены. Несколько хороших репродукций самых выдающихся шедевров Мурильо[429] и Рафаэля[430], портрет Пия IX[431] и Леона XIII[432], а у их ног в порядке, один над другим, Николай, Александр II и ныне всемилостивейше правящий, это гостиная; далее кабинет, мастерская, наконец, спальня. Повсюду по несколько красивых фотографий Богоматери Ченстоховской и Остробрамской, везде чистенько и скромно. В средней большой, просторной комнате церковная библиотека, значит польская, произведения различного содержания. Сюда в воскресенье после суммы[433] приходят господа и дамы брать и отдавать книги. Наконец, на другой стороне библиотеки, снова в таких же, как настоятель, комнатках, живет господин Чапичиньский из Варшавы, сосланный в 1863 году, занимается библиотекой. Беднягу ограбили до рубахи, и настоятель при встрече пригласил его в приход. Органист господин Сильвестр, жмудин, служит ксендзу камердинером по большой оказии; мальчик сирота, со священником ездит по приходу и приносит каждое утро самовар. Боже мой! сколько здесь мучений, сколько здесь терпения, упорства, настойчивости, прежде чем этот бедный ксендз смог добиться того, что есть. Все сделано с пенсии 100 руб[лей] в месяц и, возможно, пожертвований прихожан, хотя и редких.

Я прихожу на кофе после мессы; ксендз — кофе, паренек — самовар хватают, и мы галопом спешим в гостиную, потому что в костеле было холодно. Поддавшись уговорам и просьбам ксендза, я перебрался, наконец, на жительство в библиотеку. Как же здесь приятно, свободно, спокойно после этой ужасной гостиницы, как тепло морально и физически! Почтенный ксендз не только сам обустроил комнату, не только сносил ковры, столы расставил, но утром, когда я вернулся из города, я застал свою комнату убранной, проветренной, вещи в порядке и даже сбрызнуты одеколоном, чтобы освежить воздух.

Этим настоятелем был ксендз Валериан Громадский. С 1860 года[434], сослан уже перед восстанием, задержан в Омске по своей просьбе тогдашним ген[ерал]-губернатором французского происхождения Дюгамелем[435], самим своим присутствием он способствовал тому, что пан Козелл-Поклевский[436] построил там же католический костел. Своим тактом, покладистостью, праведностью, чистотой нравов, любовью Христа он приобрел себе мир и всеобщее уважение, даже у православных; гуляя с ним по улицам Томска, я сам с радостью констатировал, что все приветствовали ксендза с благоговением и почтением, каждый ямщик приподнимал шапку. С архиереем он умел поддерживать необходимые хорошие отношения. В польской колонии, насчитывающей здесь в самом Томске до 2000 человек[437], уважаемый, любимый, как отец, он умел поддерживать наилучшие отношения с еще двумя сосланными сюда латинскими священниками, которые, видимо, признавая его заслуги, относятся к нему, как к отцу, как к вышестоящему, хотя и старше его. О сотне меньших и больших заслугах кс[ендза] Громадского действительно можно было бы тома писать. Что правда, немало пригодились кс[ендзу] Громадскому отношения с несколькими великодушными дамами, которые щедрыми дарами поддерживали его начинания. Уже бы сегодня ему полагался отдых после почти тридцатилетней работы. И что это за безумные тяготы и опасности при этой работе! Он три раза тонул, дважды замерзал в степи, один раз его уже почти мертвого от мороза привезли в деревню. Усердием, безмолвием, упорством велик этот раб Божий, истинный апостол!

Но вернемся в Томск. Год назад[438] здесь открылся университет с одним до сих пор медицинским факультетом. Каждый год предполагалось открывать по одному факультету, но в этом году ни одного не открыли. Профессор Станислав Залесский[439], бывший доктор медицины, с молоденькой женой, варшавянкой, госпожой Ивановской, назначен здесь профессором, занял кафедру химии; он мне показывал здание, и особенно библиотеку. Учеников на первом курсе свыше ста; в профессорской коллегии несколько ливонцев и Залесский, поляк. Попечителем школьного округа был господин Флоринский[440], очень вежливый и цивилизованный человек, хотя ни одним языком, кроме русского, не владеет, археолог, сам показывал мне свой отдел, то есть археолого-антропо-топографический музей. Там много действительно интересных экземпляров, выкопанных в Западной Сибири, свидетельствующих, что во время (до сих пор безымянное), когда ее обитатели находились на уровне цивилизации, соответствующем нашему каменному и бронзовому веку, они стояли циви-лизационно намного выше находящихся еще сегодня там и сям аборигенов, остяков, якутов, тунгусов. Господин Флоринский делает отсюда вывод, что этими жителями были славяне, предки русских[441]. Доказательства он ищет именно в относительно высокой степени цивилизации, о которой эти раскопки свидетельствуют. Для меня это доказательство ничем не примечательно, потому что так же легко можно предположить, что народы отступили в цивилизации, вместо того, чтобы продвигаться вперед. Этнографическая коллекция касается почти исключительно Америки, а именно индейцев; есть все же пара вещей остяцких и тунгусских.

2

Еще Томск, 10 октября 1889.

С отъездом идет как-то тяжело; дороги, увы, должно быть в невозможном состоянии. Бывший офицер уланов, ныне жандармов, адъютант Александрова, генерала жандармерии, литвин[442], двоюродный брат Поклевских, приходит меня предупредить, что между Омском и Томском, как и Тюменью, через некоторые станции из-за непроходимой грязи надо ехать по 24