Демоны Хазарии и девушка Деби - Меир Узиэль

С-с-с-стрелы он привез из страны Израиля, шептал в своей пещере бес, – с-с-с-стрелы. Почему они хотят меня убить, скажите мне, угри мои, почему? Ведь я делаю то, что велел делать. Что им надо, этим евреям? Они что, не знают, что существование их империи должно оставаться неизвестным другим евреям в мире, потому не надо давать ни одному еврею и, главным образом, евреям с Запада, проникать в Хазарию? Потому я велел охранять границу, чтобы евреи Испании и евреи Хазарии никогда не узнали бы друг о друге. Ведь если эти два больших еврейских центра объединятся, мир этот не сумеет, даже при вмешательстве небес, извести евреев и лишить их силы. С-с-с-стрелы он принес, чтобы убить меня. И бес свернулся в клубок, и тихонько подвывал вместе с угрями, которые извивались вокруг него к вящему его удовольствию.

Мы будем играть тебе на смертельных стрелах, мог весьма чувствительный бес слышать их шёпот.

«Очень плохо», – сказала Деби. Положение ухудшалось. Ахав просыпался с именем Деби, дышал им каждую секунду, и не было ему покоя ночью. Он понимал, как чувствует себя хвост ящерицы, отброшенный ею. Господи, прекрати это, просил он, пугаясь того, что с ним творится. Не верил, что это может быть таким сосредоточением мучающего его чувства. Это мешало, ибо все, что совершалось, не делалось без Деби в его голове. Невозможно так. Каждая капля пота была Деби, вся память – Деби, от чего все обрывалось, становилось пусто и больно в желудке. Застегивает он, к примеру, ремешки на сапогах и думает, что об этом думает Деби. Деби любит носки. Деби любит галстуки. Что с тобой, Ахав?

Так он жил вдалеке от нее. Всю жизнь в ореоле Деби. Дни он считал по дням Деби. Праздники праздновал по датам Деби. Месяц в небе уменьшался и добавлял серьгу в виде серпа, чтобы отметить время Деби. Молясь, он направлял свою душу в сторону Деби, сочиняя особые молитвы Деби. Деби, приди. Хватит, Деби.

Каждый раз, когда он слышал слово «Любовь» в каком-либо месте, он слышал Деби. Каждую строку песни о влюбленном он пел в сердце Деби. Вкус Деби он пытался ощутить в еде, и отдаленность от нее, даже если он был с ней рядом, была ощущением его существования.

Иногда они прогуливались ночью в те давние дни, разговаривали. Деби всегда старалась его убедить, что не надо прикасаться друг к другу. Почему, Деби, что плохого я сделал? Но была в ней какая-то гордость оттого, что нечто необычное должно произойти в будущем и это будет во имя нее, Деби.

Так случилось, что в один из вечеров, в конюшне она разрешила Ахаву себя целовать, соскользнуть со щеки на шею. Она не отталкивала его, не говорила: «Довольно. Сядь, остынь». Раньше так она говорила всегда.

Ахав неожиданно обнаружил, что и губы ее не сжаты жестко и сухо, когда он их целует. И руки ее не отталкивают его движением мягким, но решительным. Он встал, подбежал к дверям.

Ахав, настало время. Немедленно. Сейчас. Кто знает, когда еще будет такая возможность. Вопреки ее слабым протестам, он запер изнутри двери конюшни, расстелил свой плащ на земле, и сумел, удивляясь легкости, положить ее на плащ.

Быстро расстегнул ей кофточку, высвободив тяжелые груди.

Их твердость и, вместе с тем, мягкость, на миг ударили в его ладонь, скользнувшую по ним, растекаясь от ладони по спинному мозгу до последней жилки во всем его теле.

До чего тверды, до чего мягки, до чего далеки, до чего близки, до чего запретны, до чего достижимы. Все эти противоположности слились воедино при этом прикосновении, которое невозможно описать, как, положим, ангельское песнопение.

Эти две вершины были в его рту, давая сладостное чувство властвования над нею, и небесная родинка, таившаяся между ними, манила на коже, напрягшейся от слишком большой нагрузки и слишком большой красоты. О, эту родинку он облизывал и целовал снова и снова.

Он лег на нее, а она шептала – «Нет, нет». Внезапно он почувствовал нечто невероятное: на ней не было пояса невинности.

Что? Можно? Что можно? Замкнутая дверь не давала ему покоя. Кто-то может войти, увидеть, что дверь замкнута, крутить ручку, стучать, и это уже будет не очень хорошо, это вызовет подозрение еще до того, как дверь откроется.

«Ты чувствуешь меня?» – спросил Ахав, прижимая свой восставший член к низу ее живота.

«Да», – прошептала она. Это «да», этот шепот, таящий в себе столько оттенков, исчезающих и звучащих в нем, лаская его немыслимым наслаждением, он замкнет в своем сердце и всегда, всегда будет к нему возвращаться. Он целовал ее в губы. Рот ее был раскрыт и, казалось, губы ее звучали колокольчиком.

Он крепко обнял ее. Кончить! Кончить! приказывал он своему двигающемуся телу. Руки ее упали по сторонам. Но он не знал, и не чувствовал, и не осмысливал, что это означало. Сколько можно заниматься толкованиями? Как он может знать, что означает ее «нет», или «ни за что», или «никогда». А сейчас – «да». Ладно, ладно, дебил. Ты что, не понимаешь, не будь фраером.

Как он мог знать, что она хочет, чтобы он разделся. Как он мог знать, что она готова взять его «копье» в рот. Как он мог знать, что она готова дать ему целовать ее между ног в ее «губы любви», до тех пор, как он почувствует влажность. После этого кто кого остановит.

Дверь по-прежнему была заперта, и никто в нее не ломился. Благословен Сидящий на небесах, любящий такие грехи. Но сколько еще времени дано тебе, Ахав? Бери всё, что дано тебе взять и чего ты взять не сможешь через минуту.

Он растаял в последних сильных движениях, и рука, сжимающая её в объятиях, стала слабеть. Оба одеты. Она до пояса, он полностью.

«Какая сила в твоей красоте», – шептал он Деби, веря, что говорит что-то такое, что восполнит ее внезапную потерю власти над собой. Он же это использовал, ощутив ее милосердие и то, что она на миг подалась охватившей ее страсти. И она, несомненно, уже жалеет об этом.

Он лежал рядом с ней, считая до ста и затем двадцать пять раз погладил ей затылок, лицо и плечи. Так его учила однажды мудрая женщина, намного старше его, в детстве, служанка и повариха в их доме, когда ему было двенадцать лет, и мать уехала рожать в большой город, к своей сестре, ибо роды предполагались трудными, с участием врача. «Когда ты спишь с женщиной, никогда сразу не вставай с нее и не прекращай ее обнимать, пока не сосчитаешь до ста».

Двадцать пять прикосновений он добавил от себя. Досчитал до ста, еще поцеловал краешек ее губ, как бы говоря: «Я знаю, что должен вести себя с тобой нежно, нет у меня еще права на тебя». И еще поцелуй. Как трудно оставить Деби. Но нужно. И он начал надевать ей нижнюю юбку, поддерживающую грудь, завязал тесемки на спине, чувствуя, как она вся трепещет.

«Почему?» – сказала она. И всё изумление, боль, гнев, злость, – были в этом «Почему».

Хорошо ли, плохо ли было услышать это «Почему», но он встал и открыл двери конюшни. «Боялся, что зайдут», – сказал он ужасным голосом человека, который проиграл.

«Но ты же запер дверь», – сказала она.