Правило крысолова - Нина Васина

– А помнишь, тогда, в гостинице? – бежит за мной инспектор и не дает открыть дверцу автомобиля. – Я лежал голый, а ты наклонилась близко-близко, а я был без трусов, потому что постирал их?…

Удивленно смотрю в его возбужденное лицо. Ведь только что я покраснела именно потому, что вспомнила голого Ладушкина с гипсом на шее. Получается, что он в это время вспомнил о том же!

– Прости. – Я убираю его руку. – Прости за пирожки.

Марина поехала с нами, и сват тоже, и до пяти вечера мы успели в загс, а бабушка, которая там «наводила необходимые для взаимопонимания мосты», уже ждала нас и, увидев Богдана, застыла в восхищенном удивлении, потом ощупала плечи будущего члена семьи и опять застыла, глядя снизу вверх, как, вероятно, смотрела бы только на Фридриха Молчуна и только если бы присела.

Не знаю, в какую сумму ей обошлись эти самые «мосты», но нас пригласили на завтра, в субботу, к десяти утра прибыть для бракосочетания. Марина попросила высадить ее где-нибудь у ювелирного магазина, бабушка стала объяснять, что свадьбу сейчас справлять нельзя, потому как в семье траур и покойник не захоронен, и тогда Марина взяла ее руки в свои и доверительно поделилась сокровенным.

– Не надо свадьбы, – сказала она. – Пусть только сегодня вечером наденут кольца друг другу и устроят первую ночь. Ваша внучка горит огнем, как бы не наделала глупостей и сама бы от них не пострадала. А свадьбу потом как-нибудь, сами!..

Лора топала ногами, кричала и даже изобразила довольно неумелую попытку зареветь, но ей это не помогло. Ее для проведения моей первой брачной ночи в деревню не взяли.

Мы вообще с Богданом оказались в доме совсем одни. Марина ушла к свату, на белом покрывале кровати лежали два золотых кольца, я нервно ходила туда-сюда по комнате, слушая, как за окном завывает ветер, и под его завывания на меня накатывал приступами страх – во сколько нужно встать утром, чтобы накормить скотину? Боже, я не умею готовить… Я совсем не знаю этого мужчину, если не считать подробного разглядывания его на фоне лебедей во время купания. Где он, кстати?

Шаги на лестнице. Ну вот, я уже узнаю эти шаги, неплохо для невесты. Могу поспорить, я знаю, что сейчас будет! Спорить было не с кем, а жаль! Потому что все было по накатанному сценарию: меня взяли под мышку, снесли по лестнице. На улице – посадили на сгиб руки. И?… Естественно – в баню. Раздели, помыли, вытерли, замотали в простыню, отнесли обратно в дом. На этот раз все мои попытки раздеть Богдана в бане ласково пресекались. Но в комнате он разделся сам, стащил с меня простыню, и мы застыли, как два голых изваяния на белом покрывале кровати, и Богдан первый надел на меня кольцо, и кольцо было велико, тогда он снял его и надел на средний палец. Моя свекровь приобрела кольцо с запасом, эта надежда на долгое супружество согрела меня и расстроила одновременно…

Все было неудобно и стыдно. Часа через два мы немного привыкли друг к другу. Впервые в жизни я проводила курс обучения такого большого мужчины любовным играм и вдруг заметила, что он старается изо всех сил не сделать мне больно, не прижать телом. Я захотела есть, мы спустились в кухню, и после съеденной половины копченой курицы из рук Богдана на меня вдруг напала жуткая болтливость. Говорилось легко, свободно, Богдан иногда поглядывал на меня с улыбкой, пусть улыбается, ему можно сказать все, что угодно, вот это удача!

– Я должна обязательно рассказать тебе, что мы делали с мамой в полнолуние каждый апрель, пока мне не исполнилось восемнадцать. Это важно, я должна это рассказать тебе, пока со мной не случился очередной приступ болтливости и я не выболтала это кому-нибудь еще, кто отлично слышит!

Богдан протягивает мне на ладони половинку яблока.

– Мы меня измеряли. У меня день рождения в апреле, а бабушка сказала, что рост нужно измерять именно в полнолуние, и вот каждый апрель мы с мамой шли к притолоке в коридоре, я вытягивалась изо всех сил, прислонялась спиной и пятками к стене, мама шутливо шлепала меня по макушке. Чтобы не случился лишний сантиметр…

Откусываю кусок курицы – ем, можно сказать, из рук моего завтрашнего мужа…

– У меня сейчас рост метр шестьдесят восемь, это двадцать четыре мизинца бога, но я могу еще подрасти, некоторые люди растут до двадцати восьми лет, я читала. Мою маму можно было и не измерять, она сказала в банке – тридцать три, хотя даже на глаз видно, что у нее рост намного меньше двух метров, правда, я не знаю, нужно ли при этом предъявлять сам мизинец бога…

Теперь из бокала, который мне поднесли к губам, я пью терпкое вино, потом мне промокают губы. Богдан укладывает голову на стол и смотрит мне в лицо, а я не могу остановиться…

– Мое число двадцать четыре, а Руди молодец, он так сделал, что любой из нашей семьи смог взять деньги, если бы догадался! Нужно только знать свое число, понимаешь? Не понимаешь… Если я приду сейчас в банк, я скажу – двадцать четыре, это мои сто шестьдесят восемь сантиметров, деленные на длину пальца бога! А Лора… – Я делю в уме ее рост, метр семьдесят пять на семь… – Лора скажет – двадцать пять! А мама… Какой у нее рост, она почти с меня?… Таким образом, любой из нас, угадавший, что в основе измерений лежит засушенный мизинец Фридриха Молчуна, поделив свой рост на семь сантиметров, может назвать пароль и номер счета и снять деньги! А вот интересно, каким образом в швейцарском банке могут измерить рост человека?

Решив, что поздний ужин окончен, мой муж берет меня на руки – теперь как младенчика – и несет в спальню. Приходится говорить на ходу, но его лицо все еще улыбается мне сверху отрешенной улыбкой совершенно глухого ко всему мирскому человека.

– И если я потом подрасту, как поступить? Сейчас все деньги брать нельзя, а вдруг я еще подрасту и число может измениться… Как все это странно и нереально, как все перепуталось!.. Но я знаю! Я знаю свое число… Этого не может быть, я все угадала, это невероятно!..

Меня укладывают на кровать, у которой изголовье – сложная резная конструкция с выступающими деревянными частями. В комнате полумрак, единственная свеча в подсвечнике едва облизывает темноту острым оранжевым язычком. Пока я ощупываю пальцами сложные выпуклости резной картины, меня так же, на ощупь, любит мужчина с большими руками и с запахом винограда и молока.

Я открыла глаза и уставилась на стену. Огромная голова оленя. С рогами. На панели темного дерева. Закрыла глаза. Опять открыла. Рогатая голова не превратилась в фотографию.

Свеча догорела и оплыла причудливыми подтеками по металлу подсвечника.

Открылась дверь.

Сквозь ресницы разглядываю, что мой муж принес в восемь тридцать утра (пора в загс собираться!) на подносе и поставил рядом со мной на одеяло. Так… Бокал с темно-красной жидкостью. Пахнет малиной. Нарезка из розового мяса. Пахнет чесноком. Кусок черного хлеба. На нем – чуть поменьше – желтый кусок сыра. Пахнет кислым молоком. Два моченых яблока. Пахнут мочеными яблоками. Одно – разрезанное пополам – свежее, краснобокое, пахнет летом и теплым дождем. В вазочке – маринованные сливы. А где же?… Ага, кофейник он поставил на стол. Улыбается. Заметил, что я подглядываю.