В футбольном зазеркалье - Николай Кузьмин

Поспешно скидывая на ходу халаты, из внутренних покоев показались двое. Все сразу поднялись и затеснились, и дверь не закрывалась, пока пустело помещение. Скачков, не глядя на часы, понял, что торопиться следует: до аэродрома, как ни нажимай, а верных полчаса, да там еще с билетами – едва-едва успеют. Рейс был знакомый, многолетний – завтра и «Локомотив» на нем же отправится.

В палате, где лежал Решетников, с порога чувствовался нарушенный режим. Больные, плесневевшие от скуки, поворотились к новенькому. А тут еще Скачков! Его узнали тотчас и завозились, ожили на всех кроватях. На подоконнике, забытый всеми, еще, казалось, не остыл от всех волнений матча невыключенный маленький приемник.

Из операционной Алексея привезли с ногой в бинтах и гипсе, похожей на большое белое бревно. «Да, худо дело, – поморщился Скачков. – Теперь как пить дать до конца сезона, а то и больше…»

Медицинская сестра макала ватку в блюдечко и протирала Алексею воспаленное лицо. Он уже опомнился от боли, лежал затихший, утонул в подушках. Скачков остановился, подождал, пока управилась сестра.

Решетников узнал его не сразу. Но вот глаза его ожили, заметались, он быстро отвернулся и, стиснув зубы, щекою про макну лея в подушку.

– Ведь черт же его знал! – проговорил Скачков, покаянно касаясь руки поверженного Лехи. Подали табуретку, ткнули сзади в ноги, он сел, свалил на тумбочку пакет, коробку и подхватил сползающий с плеча халат.

Решетников собрался с духом.

– Ладно. Чего уж…

– Тут я вот апельсинчиков… – Скачкова раздражало, что пялятся на них, глазеют со всех коек.

– Вали в тумбочку, – равнодушно сказал Решетников. – Там ребята еще принесли.

– А тут вот шоколад. Ты жуй, копи мощь.

– Теперь я накоплю! – невесело скривился Алексей.

– Так вот же… – огорченно произнес Скачков и удержался, чтобы не вздохнуть, как по покойнику. Конечно, плохо дело, что и говорить. С ногой теперь до самого конца сезона, а там зима, а там… В таком возрасте да вдруг такие перерывы! Потом, хоть и подлечишься, останется одно: костылик в руку и по билету на трибуну. Как сегодня Маркин! И вот орет, беснуется битком набитый стадион, а ты с костыльком между колен, на руки подбородок, сидишь и смотришь, и все как будто бы по-прежнему, но только совсем другие топчут мягкое ухоженное поле, где пролетела, отшумела навсегда твоя так быстро закатившаяся юность. А может быть – и так еще: не сразу соберешься с духом, сядешь на трибуну, а оставаться станешь дома, у телевизора, с ребенком на коленях… «Интересно, – подумал вдруг Скачков, – у Лехи-то…»

– У тебя кто: пацан, девчонка? – спросил он, будто знал, что кто-то у Решетникова есть, но только он забыл, кто именно.

Решетников поморщился и посмотрел на свою уродливо увеченную ногу.

– И пацан, и девка. Ревут поди сейчас.

– Да… – вздохнул Скачков и помолчал. Представил, как переживают за отца мальчишка и девчонка, а жена, быть может, сейчас бежит на телеграф, на переговорный, а может быть, ждет не дождется, когда откроют утром кассы «Аэрофлота».

– Ну, поправляйся. – Придерживая за полы наброшенный халат, он встал. – Я еще забегу.

– Бывай! – Решетников чуть шевельнул покоившейся на подушке головой и приподнял ладонь. Скачков пожал ее без всякого усилия. В больничном белье, на больничной койке Решетников казался слабосильным, хотя всегда был мускулистым, будто литым парнищем килограммов на восемьдесят пять.

– И здорово-то, знаешь, не того… – попробовал Скачков утешить на прощанье. – Оно, конечно, хоть кого коснись, но все же…

– Иди, иди, – с усмешкой покивал Решетников. – У нас же знаешь: при любой погоде.

– Вот именно!.. Ну, будь здоров. Я как-нибудь еще зайду.

– Геш, – позвал Решетников, – говорят, отвальную сыграл?

– Да как сказать? – Скачков остановился. – Может, и отвальная получиться. Но в Баку уже не лечу.

– Что так?

– Да дела. Всякое там…

– А нога?

– Болит. И мешает, знаешь… Заметил, наверное, сегодня?

– А ну-ка покажи.

Скачков уселся, задрал штанину.

– Ух ты! Кто это тебя? Фохт?

Со всех коек потянулись головы, кое-кто подшлепал босиком, в одном белье, Скачков опустил ногу.

– У баб, – сказал Решетников, – видал? В палец жилы надуваются. У тебя, по-моему, такая же штука.

– Так вот…

– А игрушку вы сегодня провели прилично. Особенно концовочку рванули.

– Старались, – улыбнулся Скачков.

– Дома вам нельзя было проигрывать, – серьезно сказал Решетников. – До финала вы нынче доберетесь – это точно, Геш. Ну, а там…

– Брось загадывать. Не дело.

– Я по игре смотрю.

Провожая его, Решетников беспомощно заозирался, пытаясь приподняться и лечь повыше. Скачков вернулся и подбил подушку.

– Спасибо, Геш… А что, «Сухой» у вас так и не просыхает? Какую он вам штуку проворонил! А? Безногий бы забил.

Скачков уже не помнил зла: матч выиграли все равно. Представил пьяного, несчастного Федора и – жалко стало.

– Что сделаешь? Кончаемся мы, Леха. Все кончаемся.

– Футбол-то не кончается! Какие пацаны растут! На воротах у вас стоял: откуда, только взяли! И тот, по краю, – тоже ничего.

– Белецкий? Белецкий ничего. Играть будет.

– И здорово будет. А нашего усек? Как он мне выкатил на гол! Это же уметь, сообразить надо… Вот будут пацаны играть! А? Куда нам!

– Вот, самый стариковский разговор! – Скачков рассмеялся. – Ладно, побежал я. Будь здоров!

Он занес с улыбкою ладонь, Решетников свою подставил, – они ударили и тряхнули на этот раз крепко, как будто расставались там, на поле, после финального судейского свистка.

– Сколько там? – спросил Скачков, когда приехали, остановились у подъезда и он открыл дверцу, чтобы при свете лампочки вверху увидеть цифры на таксометре.

– Да что ты, Геш! – обиделся шофер. – Скажешь тоже!

– Брось, брось! – запротестовал Скачков. – Вот еще!

– Ладно, давай тогда рублевку, что ли.

– Возьми вот… – Скачков вывернул карман и быстро сосчитал, что осталось. – Два… Сколько тут? Вот, два с полтиной. Бери, бери – ничего!

– Ну, спасибо, Геш. Бывай здоров! Говорят, не летишь завтра? На тренерскую переходишь?

– Вот телеграф! Подумать не успеешь… – изумился Скачков, вытаскивая за собою из машины сумку. Шофер засмеялся и захлопнул дверцу. Машина отъехала.

Высоко вверху во всех окнах квартиры горел свет, и он только сейчас спохватился, как долго задержался после матча.

Дверь он отомкнул бесшумно, неслышно приоткрыл, но не успел ступить через порог, навстречу вылетела Клавдия, уже навеселе, нарядная, очень красивая.