Лисьи броды - Анна Старобинец

Лама бережно вынул бамбуковую трубку из ее чуть раскрытых, словно для последнего поцелуя сложенных губ. В тусклом свете опиумной масляной лампы лицо Аглаи казалось мертвенным, восковым. И почти азиатскими казались резко очерченные, застывшие скулы… Хочешь знать, какой будет женщина, которую ты вожделеешь, в гробу, – приведи ее в курильню даянь-гуань в Лисьих Бродах, в здании заброшенного вокзала. У хозяев этого притона, Камышовых Котов, лучший опий в Маньчжурии, а то и во всем Китае.

Лама тихо выскользнул за портьеру, отделявшую предоставленный им отсек от общего зала. Истощенные, полуголые, с приоткрытыми ртами, с нездешними, предсмертными взглядами, в мутном дымном чаду на циновках и лавках лежали, скрючившись на боку, курильщики опия. Всяк нуждается в перерыве, в коротком отдыхе от жизни, в короткой смерти. Даже эти ничтожества. Всяк стремится ненадолго выпустить душу вон, на свободу – и остаться просто пустым, невесомым коконом.

Лама жестом подозвал китайца с рыжей косичкой в жидкой бородке. Тот почтительно склонился в поклоне:

– Ваша спутница довольна? Подать и вам набор для курения?

– На меня не действует ваше зелье.

– Господин, наш опий лучший во всем…

– Заткнись. Приведи мне девку, – он почувствовал, как бабочка-однодневка, порхавшая над его головой, в тоске отлетела. – Какую не жалко.

– Раздень меня.

– Да, господин.

– Теперь сама раздевайся.

Она сбросила шелковый аляповатый халат. Еще не старое, но уже потасканное, бесстыдное тело. На груди бородавки.

– Теперь ложись.

– Куда мне лечь, господин?

– К ней.

Она улеглась на циновку рядом с неподвижной Аглаей – равнодушно, без удивления. Она привыкла, что у гостей бывают необычные фантазии и желания.

– Как твое имя? Я тебя здесь раньше не видел.

– Меня зовут Цяоэр, – она приподнялась, обозначая поклон. – Я приехала из Харбина.

– Цяоэр – значит «опытная», – Лама резко раздвинул ей ноги, обнюхал промежность, оскалился и вошел в нее. – Надеюсь, ты все умеешь.

– Имена не лгут, господин. Да!.. о-о-о!.. да-а-а…

Она застонала, механически и тонко, как кукла.

– Я не люблю притворные стоны, – он сунул руку под лежанку и вытащил нож. – Пока молчи. Можешь стонать, когда станет по-настоящему больно.

Цяоэр напряженно уставилась на тусклое лезвие, измазанное высохшим бурым на самом кончике.

Лама медленно, почти нежно провел острием по потной ложбинке между ее ключиц и дальше, вниз, до середины груди. Не переставая двигаться, наклонился и слизнул проступившую кровь. Цяоэр начала стонать уже после второго – горизонтального, от одного плеча до другого – надреза. Он слушал ее стоны и чувствовал вкус крови на языке, он был внутри нее, а снаружи вырезал на ней знак повелителя, священный знак ван – но не смотрел на нее. Смотрел на Аглаю. На спящую красавицу, выманившую из тьмы его душу, его бабочку-однодневку.

– Не бойся меня, – сказала она.

– Я и не боюсь. – Боишься.

Оттого, что она почувствовала его страх, даже не видя его лица, Прошке стало по-настоящему жутко.

– Я знаю по запаху, – спокойно добавила Настя, будто слышала его мысли.

Стараясь не шуметь, Прошка вжался в сырые, рассохшиеся, пахнувшие рыбой и плесенью деревянные балки кормы, поднял руки над головой и осторожно положил ладони на днище, чтобы, в случае чего, сразу приподнять опрокинутую лодку, под которой они прятались с Настей, и убежать. Под лодкой было совсем темно, она не могла увидеть, что делал Прошка, но тут же сказала:

– Не уходи. Я не причиню тебе зла.

Она пугала его. Но ее голос звучал умоляюще. Он остался.

– А разве ты теперь решаешь, творить ли зло? – уточнил с опаской.

– Конечно, я, а кто же еще?

– Ну… бес, который внутри тебя.

– Во мне нет беса, дурак! – обиделась Настя. – Только лисичка.

Прошка насупился и снова попробовал представить себе Настю, покрытую мехом и с рыжим хвостом. Не получилось. Может быть, она его все же разыгрывает, смеется? Может быть, она просто придумала, что есть люди, которые превращаются в лис, и что она как будто сама такая?.. Нет. Она бы не стала так рисковать ради шутки, не попросила бы его прийти на рассвете на пристань и выслушать ее страшную тайну. Если их застукают вместе, достанется им обоим, но ей даже больше. Его мать с нее шкуру спустит, а уж если узнает, что Настя и правда ведьма…

– Ты думаешь, что я ведьма, да, Прошка?

Она знала, о чем он думал. Страх, который уже было улегся на дне живота, как задремавшая, насытившаяся змея обвив тугими кольцами кишки и желудок, вновь пробудился, холодными челюстями сжал Прошкино сердце, спустя мгновение выплюнул его, неровно трепещущее, и скользнул в горло – так, что у Прошки онемел подбородок, как будто сейчас стошнит. Прошка сдержался, сжал губы, – он ненавидел и боялся, когда тошнило, – и страх тогда выпростался наружу вместе с волной ледяного, липкого пота, залившего лоб и спину.

Его мать была права. Настя – ведьма. Это она в тот раз его сглазила, когда он весь опух. А что сейчас она с ним задумала сделать? Зачем заманила его на пристань?..

– Я хочу с тобой попрощаться, – шепнула Настя. – Я, Прошечка, умру скоро.

Она вдруг засмеялась – незнакомым, визгливым смехом, совершенно не к месту.

– Почему… умрешь? – Прошка убрал правую руку с днища и стал креститься. Страх как будто обратился в нем вспять, мгновенно всосавшись в кожу, и холодным, ядовитым потоком устремился обратно – в сердце, в живот. Почему-то подумалось, если он перекрестится шесть раз подряд и за это время никто из них не скажет ни слова, тогда Настя даже если помрет, то не прямо сейчас. Не при нем. Не здесь, в темноте, под перевернутой лодкой.

Настя то ли теперь видела в темноте и специально ждала, пока он закончит креститься, то ли просто ему повезло, но она заговорила сразу после шестого креста.

– Потому что я проклята. Я не вынесу первого превращения. А оно уже совсем скоро. Может, даже сегодня.

– Но не прямо сейчас?

– Нет. Я думаю, превращение будет ночью. А сейчас уже рассвело. – Она снова хихикнула. – Что твой бог делает после смерти с такими, как я?

На этот раз ему следовало перекреститься не шесть раз, а восемь, и чтобы снова он при этом молчал и Настя молчала. Он загадал: если это получится, то бес тогда из нее уйдет, и Настя, даже если помрет, упокоится, а не станет навкой. Таких, как Настя, – некрещеных, одержимых бесами девочек – бог после смерти часто делает мертвушками-навками, и бродит такая навка рядом с озером в белой одежде, и просит ее поцеловать и перекрестить, а кто ей откажет, того она холодными руками щекочет, пока он не задохнется от смеха… Но если Прошка успеет перекреститься восемь раз в тишине… Не успел. Она снова заговорила, когда он занес руку для последнего, восьмого креста: