Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

Фактически это было лишь импровизированное совещание, ибо семейный совет — вещь юридически обоснованная и освященная фамильной традицией. На первый такой совет в свое время созвал сородичей палатин Миклош, пожелав, чтобы вся семья собиралась раз в год для обсуждения дел, коль таковые будут, а нет — так «для проведения времени в семейственном любовании». В своем завещании королевский наместник Миклош аккуратно и щедро, со вниманием к самым мельчайшим деталям распоряжается о движимости и недвижимости, напоминая о мире и справедливости, дает советы и дозволение «в случае ежели в связи с завещанием возникнут вопросы, то наследники пусть не судятся меж собою в суде и сие завещание не показывают всему белу свету, а пусть соберутся пятеро самых авторитетных сородичей и решат вопрос».

В среде немецких аристократов в большинстве семей существует постоянный семейный совет, и есть даже специальный, регулярно назначаемый день — Familien-tag; у нас таких не было, и совет созывался по мере необходимости. Члены совета исполняли свои обязанности, разумеется, безвозмездно, ну а если задача требовала и времени и труда, то участников, не являвшихся непосредственно кровными родниками, одаривали подарками (золотыми портсигарами, запонками) и благодарностями.

Семейные советы, собираемые специально, были достаточно редки; так, на одном из них — на совете нашей, де Фракно, ветви — решено было обратиться к монарху, дабы поместья, конфискованные у нашего родича-куруца генерала Антала (Папа — Угод — Девечер — Чеклес), отошли не в чужие руки, а в руки двух его братьев (что и произошло); в другой раз под председательством примаса Имре семейный совет решал вопрос о наследстве вдовы безвременно ушедшего от нас князя Михая — итальянки Анны-Маргариты Бьяндрате, маркизы де Сан, и ее дочерей. Семейный совет предписал даже, сколько лошадей должно быть в упряжке маркизы, какое количество мест положено им в конюшне нашего венского дворца и где полагается им хранить дрова для отапливания их покоев в зимнее время. Обстоятельная семейка, ничего не скажешь!

В соответствии с завещанием палатина, член семьи, апеллирующий, вопреки решению совета, к суду, тут же лишался всего полагавшеося ему наследства. (Кстати, у моего отца было излюбленное выражение: идти в суд — только подьячих подкармливать. Мне это было не совсем понятно, какие еще подьячие, все звучало, как в старом романе.) По тому же самому завещанию, проникнутому отеческою любовью к сородичам, унаследовать все имущество палатина мог любой Эстерхази, на случай же вымирания рода был установлен порядок. (Я обратил внимание: в случае вымирания княжеской ветви наследником становился старший отпрыск из старшей линии графов де Фракно — ау! — либо старший представитель младшей линии. В случае вымирания ветви де Фракно за нею — при тех же условиях — следовали еще Эстерхази де Чеснек и Эстерхази де Зойом.)

Вот почему требовалось согласие всех Эстерхази, когда было решено, ради сокращения долгов (и прежде всего процентов) по секвестрированному домену, просить разрешения Франца Иосифа продать часть фамильных земель. После долгого совещания главы отдельных ветвей, сохранив в неизменности порядок наследования, продажу земель одобрили.

Семейный совет судился и с «прославившимся» в деле Дрейфуса Вальсеном, добиваясь запрета на использование им титула и фамилии.

Мой дедушка был участником многих семейных советов, иногда даже возглавлял их.

Словом, хлопотное это дело — графствовать.

51

По указанию графа Миклоша на время семейных советов в замке Ланжер в рыцарском зале устанавливали огромный необструганный дубовый стол, окружая его именными стульями. Ножки стульев были подпилены таким образом, чтобы лица, глаза различавшихся ростом участников заседания были на одном уровне, дабы помнили, что здесь совещаются равные, и вести себя соответственно было и правом, и нравственным обязательством.

52

Радость и идиллическое настроение, вызванные появлением младенца, длились недолго, потому что мой дед — в свои относительно молодые годы уже бывший премьер-министр — получил известие, что его вновь разыскивают (а в те времена подобные розыски не предвещали ничего хорошего), так что пришлось ему поискать для себя убежище понадежнее.

В довершение всего мой прадедушка Дюла Каройи тем временем занимался в Араде организацией контрреволюционного правительства, которое и возглавил после его переезда в Сегед. В школе мы все это проходили. Училка Варади визжала как резаная:

— Клерикальные ультраконсервативные контрреволюционные силы!

На столике рядом с кроватью бабушки на видном месте стояла его фотография. Клерикальная ультраконсервативная контрреволюционная сила, с интересом разглядывал я его. Он был похож на младшую сестру моей бабушки, но лицо у него было такое, что было видно: нет ничего плохого, что кто-то является клерикальной ультраконсервативной контрреволюционной силой. Но, конечно, у госпожи Варади его фотографии не было.

Фотографии моего прадеда и моего дедушки стояли рядом. Да и в жизни отношения их были на удивление гармоничными. Их связывала не только загадочная «христианская ультраконсервативность», но прежде всего по-барски спокойное, чисто венгерское отсутствие честолюбия — что вовсе не удивительно, если вспомнить обо всех воздаваемых им почестях, но они и не вспоминали о них! — при этом прадед являл собой некий славный метафизический вариант этого типажа, дед же был более оживлен и язвителен. Михай Каройи, ненадолго занявший в начале 1919-го пост президента, был для них слишком шумной фигурой, чего-то, как они полагали, подозрительно добивавшейся. Позднее, в первой половине сороковых, они, оба бывшие к тому времени экс-премьерами, вели поразительную переписку. Таких предельно скупых, лаконичных писем, пожалуй, никто не писал на венгерском ни до, ни после того. Два престарелых барина, обретаясь каждый в собственном замке, за сотни километров один от другого, наблюдали, как рубят сук, на котором они сидят. Точнее сказать, наблюдали они не за этим, а за всем миром, за всем, что происходило в нем, уж такая была привычка. Милый Мориц, чем дольше я размышляю, тем более укрепляюсь в своем убеждении, что в отношении предстоящего шага прав Каллаи, а не Бетлен. Вчерашняя речь Гитлера лишь подкрепила мое убеждение. С сердечным приветом: Д. — Милый тесть, спас, за от 19-го. Полностью понимаю и разделяю твои опасения. М.

Рамочки, в которые были вправлены фотографии, я мог изучать часами — они были настолько изящными, сделанными с таким вкусом и тщанием, что ни с чем подобным я не встречался. Ибо о красоте, соразмерности во всем, что бы ни делала моя мать, я всегда имел основание думать как о какой-то ее личной причуде, будто маме все время хочется обратить на себя внимание; как матери, как хозяйке ей не дано было простора для проявления вкуса и утонченности, потому что простор этот был простором ломовой лошади, и она эту роль исполняла прекрасно, покуда была жива.

Изящество, которое было в предметах, сделанных моей матерью, я связывал с нею лично и никогда не думал, что существует мир, где имеет значение, каким образом согнут лист бумаги, как что склеено, как кашировано, то есть о том, что в мире, сотворенном рукой человека, существует эстетика. Я был уверен, что эстетика — это то, что творит моя мать, что прекрасное не существует в мире, а создается ее руками. Что в магазине его не купишь и нигде не закажешь, даже у частника.