Охотники за удачей - Дмитрий Леонтьев

Он был так погружен в свои мысли, что едва не налетел на внезапно выступившего из-за кустов человека.

— Извините, — буркнул Филимошин, пытаясь обогнуть внезапное препятствие и продолжить путь.

Но человек сделал шаг в сторону и вновь оказался у него на пути. Филимошин недоуменно посмотрел на незнакомца. Изящно и со вкусом одетый, седоволосый, но очень крепкий человек с окладистой седой бородкой, чем-то отдаленно напоминающий американского актера Шона Коннери, стоял у него на дороге и улыбался с приветливым добродушием. Больше всего он походил на интеллигентного и, судя по всему, весьма преуспевающего ученого или писателя. Опасности от него ждать явно не приходилось. Глаза у старика были добрые, как у Ленина в ночь на седьмое ноября, и окружены сеточкой умилительно-ироничных морщинок.

— Я еще раз прошу прощения, — сказал Филимошин. — Я вас не заметил.

— Я так и понял, — сказал старик. — Если бы вы подозревали о моем присутствии, то были бы куда осторожней и осмотрительнее… Но вот простить не могу — не обессудьте…

— Я вас не пони… — начал было Филимошин, но договорить не успел — тренированный глаз каратиста еще смог уловить молниеносное движение ребра ладони к своей шее, а вот реакции, которой он так гордился, оказалось явно недостаточно. Филимошин даже испугаться не успел — боли не было, он почувствовал лишь толчок под левое ухо, от которого по всему позвоночнику словно электрический ток пробежал и, дойдя до мозга, окончился яркой вспышкой короткого замыкания.

Очнулся он посреди небольшой полянки, в обнимку с молодой, но уже очень крепкой сосной… Попытался освободить руки, но запястья были туго стянуты ремнем. И как с ужасом понял Филимошин секундой спустя — его собственным ремнем. «С ужасом» — потому что штаны вместе с плавками болтались где-то на щиколотках. Обдирая шею о шероховатую кору, журналист повернул голову, стараясь разглядеть, что творится у него за спиной. Старик стоял, с задумчивым видом разглядывая окружавший полянку кустарник, и держал в руках длинный острый стилет, постукивая клинком по раскрытой ладони.

— Дедушка, — шепотом окликнул его Филимошин, — дедушка, зачем вам ножичек?

— Что?.. Ах, ножичек… Резать, милый, резать. Зачем еще нужен ножичек?

— За что, дедушка?! — с ужасом спросил Филимошин. — Что я вам сделал?

— Настроение мне испортил.

— Но я же вас не знаю, дедушка! Вы, наверное, меня с кем-то путаете! Как я мог испортить вам настроение, если я вас не знаю?.. Я — журналист! Знаменитый журналист!

— А я — твой читатель, сынок, — представился старик. — Неудивительно, что ты меня не знаешь. Нельзя знать в лицо всех читателей, которым ты портишь настроение. Особенно если ты — «знаменитый журналист». Понимаешь… Достал ты всех своими «разоблачениями». И рядовых читателей ты достал куда больше, чем тех, кого «разоблачаешь». Надоел ты со своей войной, дрязгами и сплетнями. Надоел, хуже «прокладок».

— Но нельзя же резать человека только за то, что он испортил вам настроение?

— Теоретически — можно, — посмотрел на стилет старик. — Что бы избежать душевного расстройства… Ты же до шизофрении довести можешь. Вообразит себя кто- нибудь «разоблаченной прокладкой» и прирежет тебя когда-нибудь. Реклама и бесконечные разоблачения кого хочешь до сумасшествия доведут… Но я тебя резать не собираюсь. Я прутик срезать хочу.

Филимошин с облегчением вздохнул и несколько осмелел.

— Мне не в чем оправдываться, — гордо сказал он. — Я считаю это ниже своего достоинства. Я делаю важную и полезную работу — вывожу всех на чистую воду. Кто-то хочет спрятать свои мерзости, а я их наружу вытаскиваю и всем показываю!

— Молодец, — похвалил старик. — Только все дело и том, ради чего ты это делаешь. И как. Если уж ты внес в мир «черную» нотку, то будь любезен — внеси и «светлую». Должно быть равновесие, а пока что я вижу одну «чернуху». Я, конечно, понимаю, что «народ имеет право получать информацию»… Но обязан ли он это делать? Особенно то, что ему навязывают помимо его воли?

— Тогда не смотрите телевизор и не читайте газет!

— Но я люблю смотреть телевизор и читать газеты, — грустно признался старик. — Только теперь они мне настроение портят. Нет в них равновесия. Вы же не слушаете, что хочет народ, вы решили, что знаете, что ему нужно, и изо всех сил «спасаете» его, насильно пичкая всякими ужасами. Вы начинаете отделяться от людей и становиться действительно «четвертой властью». А власть — это всегда плохо. Принято считать, что это неплохо, но это плохо. К тому же, вы, журналисты, все больше начинаете походить на эксбиционистов. Врываетесь в людям в дом, через газеты или телевизор, и показываете им свое… нет, это даже «достоинством» назвать нельзя… А потом еще капризничаете: «не нравиться — не смотрите»… Но надо лечить не обывателя, а вас, любителей «сладенького и жаренного»…

— Вы судите, как обыватель!

— Я и есть обыватель. Я частичка «масс», для которых ты и готовишь всю эту информацию. И я тебе говорю: мне надоели разоблачения ради разоблачений, надоели «собаки-убийцы» и надоело воспевание киллеров и палачей. А знаешь ли ты, сынок, что такое палач? Нет? Это совсем не то, что ты думаешь, и уж совсем не то, о чем ты пишешь. Чтобы понять, что это такое, необходимо пообщаться с ними лично, испытать их опыт и умение на своей шкуре. Тогда оценка будет очень правильная. Сегодня и тебе представилась такая возможность. Ты узнаешь, что такое настоящий, профессиональный и многоопытный палач-киллер. После этого ты сможешь написать честный и правдивый репортаж. И уверяю тебя — это будет самый правдивый репортаж из всех, сделанных тобой. Перед тобой, сынок, стоит палач НКВД.

— Шутите, дедушка? — нервно рассмеялся Филимошин. — Наденьте на меня штанишки… Холодно очень… Неуютно… Вас подослали мои враги, да? Те, кого я разоблачал? Но всегда же можно договориться. Всегда можно дать опровержение… А хотите, я про их врагов напишу? Или про ваших?

— Что о покойниках писать? — вздохнул старик. — Талантливый ты мужик, Филимошин, но злой и беспринципный. Ничего хорошего ты ведь отродясь не писал. Невыгодно тебе писать добрые статьи, неинтересно… Вот и сейчас ты не понимаешь, в чем виноват и за что я тебя выпороть хочу. Обижаешься на меня вместо того, чтобы заглянуть себе в душу и честно признаться в том, что ты служил не людям, а своим амбициям, жажде славы и худшим инстинктам. Но совесть-то в тебе все равно должна рано или поздно проснуться? Вот я и хочу до нее достучаться. Но так как через разум и через сердце до тебя не доходит, то попробую я достучаться через задницу. Не враги меня к тебе послали, Филимошин, а читатели. Друзья они тебе. Нравится им, как ты пишешь, не хотят они, чтобы ты окончательно оскотинился и их оскотинил. Журналист, как и хороший священник, должен учить и воспитывать людей, не судить, не одобрять расправу, не призывать к мщению, не злобствовать, а будить в их душах доброту. Мщение — это плохо, Филимошин. И сейчас ты в этом убедишься лично.

Он наконец выбрал длинную и гибкую лозу, налитую весенним соком, и, срезав ее, несколько раз с силой взмахнул ей, рассекая воздух и примериваясь.