Нежные страсти в российской истории. Любовные треугольники, романтические приключения, бурные романы, счастливые встречи и мрачные трагедии - Сергей Евгеньевич Глезеров

есть еще одна героиня, к которой Модест Петрович неравнодушен, — Елизавета Орфанти. В ней «смешалась русская, австрийская и, может быть, итальянская кровь и такое сочетание создало существо удивительной красоты. Эта девушка во всех движениях, в том, как наклоняла голову, как садилась, распуская с приятным тихим шумом шелковый кринолин, как шла, как смотрела спокойно и чисто, глазами полными света, напоминала Мусоргскому Мадонну. Он ее так и называл “Мадонна Орфанти”. Нечто холодно-бесстрастное, глубоко-затаенное, утихшее, было в красоте Лизы. На ее девичьей груди дрожал изумрудный католический крестик.

Мусоргский думал, что любит Елизавету Альбертовну безумно и навеки. Уже несколько недель он думал так с наивным восхищением.

Но иногда шевелилась в нем недоверчивая тоска. Иногда ему казалось, что он только убеждает себя, что любит Елизавету Альбертовну, а по-настоящему все холодно в нем, немо и тягостную скуку чувствует он около этой девушки…»

Жизнь Мусоргского вообще складывалась не очень удачно. Оставшись без родителей, он подарил родовое имение женившемуся брату. Выйдя в отставку, лишился служебной квартиры и скитался по «меблированным нумерам» либо ютился у знакомых. Вечная бытовая неустроенность преследовала его практически всю жизнь.

На вопрос известного музыковеда Николая Федоровича Финдейзена о женщинах в жизни Мусорского художественный критик Владимир Васильевич Стасов отвечал: «Про влюбление Мусоргского никто никогда не слыхал, в том числе и я; но все-таки с чем-то похожим на “влюбление” относится:

1) к Надежде Петровне Опочининой (кажется, еще жива)…

2) к Марии Васильевне Шиловской (про которую можно было бы рассказать многое) и особенно

3) к молодой певице Латышевой, певшей в начале 60-х годов в опере Серова “Юдифь”. Мы вдвоем с Мусорянином всегда очень ею любовались…»

В доме Опочининых, страстных любителей музыки, Мусоргский бывал с детских лет. Александр Петрович Опочинин служил в Инженерном ведомстве в должности начальника архива, поэтому он с сестрой Надеждой жил в Инженерном (Михайловском) замке, который тогда занимало это ведомство. Именно Опочинин устроил Мусоргского в Департамент Главного инженерного управления, помещавшийся тут же, в Инженерном замке. По субботам у Опочининых собирался весь музыкальный Петербург.

С юных лет Мусоргский питал к Надежде Петровне восторженное обожание.

«Трудно сказать, разделяла ли Опочинина его чувства — она была на 18 лет старше Мусоргского. Никаких свидетельств их близости, никаких упоминаний о ней в письмах Мусоргского к друзьям нет. Однако несколько произведений, посвященных Опочининой, и тексты посвящений выдают его глубоко затаенное чувство. Натура незаурядная и волевая, Опочинина олицетворяла идеал женщины в представлении Мусоргского. Возможно, что она явилась прообразом Марфы в “Хованщине”», — отмечала искусствовед Александра Орлова.

Как замечал Владимир Стасов, Надежда Петровна имела на Мусоргского «особенно благодетельное влияние и при всей дружбе не щадила его недостатков…» Он же доверялся ей беспредельно, посвящал в свои замыслы и планы и очень дорожил правдивостью ее суждений — весьма взыскательных, а порой и очень суровых.

Опочининой посвящен романс Мусоргского на стихи Гейне «Расстались гордо мы…» («Но если бы с тобою я встретиться могла…»). Для нее Мусоргский написал романсы «Ночь» — фантазию для голоса на переделанный им текст Пушкина «Мой голос для тебя и ласковый и томный…» и «Желание» на стихи Гейне. Ей посвящены музыкальный памфлет «Классик» и переложения для фортепиано бетховенских струнных квартетов.

Как отмечала Александра Орлова, на рукописи романса «Желание» («Хотел бы в единое слово…») сохранилось неразгаданное посвящение: «Посвящение Над. Петровне Опочининой (в память ее суда надо мной)».

Певица Мария Васильевна Шиловская, одна из самых красивых и одаренных женщин своего времени, обладательница чудесного сопрано, тоже была очень намного старше Мусоргского. И хотя она вводила всех в заблуждение, убавляла себе годы, композитор всегда оставался для нее мальчиком…

Еще одна дама, к которой Модест Петрович питал нежные чувства — Людмила Ивановна Шестакова, сестра Михаила Глинки, посвятившая себя увековечению его памяти. Свидетельством этих отношений стали письма, сохранившиеся в творческом архиве композитора. Она с особенной, почти материнской нежностью относилась к «Мусиньке» — именно так композитор подписывался в письмах к ней.

Л.И. Шестакова

«С первой встречи меня поразили в нем какие-то особенные деликатность и мягкость в обращении, это был человек удивительно хорошо воспитанный и выдержанный», — вспоминала Людмила Ивановна. Модест Петрович привязался к ней, ценя ее доброту и дружеское расположение. Мусоргский чтил ее и как своего личного друга и друга композиторов и, конечно, как сестру Глинки.

Музыкальные вечера Шестаковой со второй половины 1860-х годов привлекли лучших петербургских музыкантов. Заканчивались они довольно рано. Обычно в половине одиннадцатого вечера она складывала свое рукоделие, которым занималась, слушая музыку и принимая участие в беседе. Мусоргский шутливо объявлял: «Первое предостережение дано».

Когда немного позже Людмила Ивановна поднималась с кресла, Модест Петрович произносил: «Второе предостережение — третьего ждать нельзя», — и, завершая шутку, добавлял, что Шестакова скоро скажет им: «Пошли вон, дураки», наподобие Агафьи Тихоновны из гоголевской «Женитьбы». Впрочем, нередко, не желая нарушать настроение гостей и разлучать их, Людмила Ивановна меняла свой распорядок, и тогда друзья покидали ее уютную квартиру далеко за полночь.

М.П. Мусоргский.

И.Е. Репин. Портрет, 1881 г.

Кстати, в уже упомянутом романе Ивана Лукаша фигурировала и Людмила Шестакова: «Младшая сестра Глинки, Людмила Ивановна, пожилая, вечно в темной турецкой шали и шелковой лиловой кофточке со стеклянными пуговками, казалась ему светящейся живой частицей самого Глинки, прекрасного музыканта, трогательного и гармонического. Даже в самом имени Глинки было что-то трогательное, как “Иже херувимская” к концу обедни.

Людмила Ивановна, ласковая, немного глуховатая, с молочно-голубыми глазами, какие, вероятно, были и у ее брата, с крошечными, бескровно-белыми и робкими руками, в голубых жилках, тоже, вероятно, как у брата, была для молодого Преображенского офицера, помешанного на музыке, как бы живой святыней.

Это Людмила Ивановна ввела его в дом Орфанти, это она со своими стеклярусами и турецкими шалями, как самая обыкновенная мещанская сваха с Песков, помогала их игре в четыре руки при свечах, оставляя их вдвоем в гостиной, именно она создала вокруг него и Лизы воздух тайны, чего-то скрытого до поры, и неловкого».

Как отмечают биографы Мусоргского, неудивительно, учитывая его болезненную ранимость и крайнюю неустойчивость, что к концу 1870-х годов он стал полностью дезорганизованным человеком и почти законченным алкоголиком.

Илья Репин свидетельствовал: «Невероятно, как этот превосходно воспитанный гвардейский офицер, шаркун, безукоризненный человек общества, раздушенный, изысканный, брезгливый, едва оставался без Владимира Васильевича (Стасова. — Ред.), быстро распродавал свою мебель, свое элегантное платье, вскоре оказывался в каких-то дешевых трактирах, уподобляясь завсегдатаям “бывших людей”».

Облик Мусоргского, запечатленный на портрете Репина, как говорится, в