Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

преданная «сестра» ополчается на врага своего наставника, ищет в его книге противоречия, припоминает «хлесткие, грубые замечания» в адрес Иванова (все те же пресловутые «дифирамбические ноги») и пр. Конечный ее вывод должен был сразить Мережковского наповал: «ложное понимание христианства» неизбежно налагает на все его творчество «печать религиозной скудости и бесплодия»…[720] Статья Е. Герцык – жертва, принесенная любви, – жертва не только своим литературным именем, но и проблесками духовного здравомыслия. Евгении не удалось без ущерба для себя проплыть между Сциллой и Харибдой – постичь духовную суть двух конкурирующих сект, распознать достаточно тонкие различия их установок.

Между тем Башня Иванова и «Наша церковь» Мережковских – все же явления разного порядка. Ивановский дионисизм – это крайний языческий полюс нового религиозного сознания Серебряного века. Концепция мистического анархизма создавалась как платформа для оргийно-хлыстовской практики, – крест Христов скрывался за венками роз и незаметно подменялся тирсом. В сравнении с Башней – хлыстовским кораблем в своей основе – «Наша церковь» видится скорее протестантского типа рационалистической сектой. В своих ритуальных нововведениях Мережковские шли все-таки от чина Евхаристии, а не от языческих «хороводов» и кровавых обрядов, как Иванов и Зиновьева. Пытаясь сакрализовать платоническую эротику (идя в этом за Соловьевым), Мережковские положили ей строжайшим пределом поцелуй «влюбленности», тогда как башенный культ предполагал полное раскрытие аффективной природы «менад» и «вакхов». Конечно, «троебратства» «церкви» Мережковских богемны; однако «тройственные браки», затеваемые Ивановыми параллельно «Гафизу» и «Фиасу», – это нечто худшее, чем даже содомия, – это сакрализация перверсий и попытка построить на них новый жизненный порядок (именно таково существо пресловутого башенного «жизнестроительства»). С христианской точки зрения, и там и там – кощунство; но на Башне оно дополнительно поддержано атмосферой разврата, обоснованного змеино-тонкими, елейными ивановскими концепциями. Затруднения Евгении Герцык, оказавшейся между двух огней, можно понять; ее беда – в неумении дистанцироваться от них. Попробуем, придерживаясь фактов, набросать эскиз «Нашей церкви» – от замысла до реализации. Это небезынтересно в связи с нашим особым вниманием к Башне: литературные салоны, они же и религиозные секты – примечательный симптом Серебряного века.

«Я люблю церковь. Я не люблю российской маски ее», – поделилась Гиппиус со своим дневником в 1914 г.[721] Ею и Мережковским, воспитанным вне православной традиции и по-интеллигентски сторонящимся ее, руководила именно воля к церковности, когда в 1901 г. они приняли решение создать литургическую общину вокруг реформированного евхаристического таинства. Установка самой Гиппиус была еще несколько более углубленной. «Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы – молитву, – писала она в 1903 г. – Каждый человек непременно молится или стремится к молитве… Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка – это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва»[722]. Однако у каждого – своя молитва, непонятная другому (потому и стихов теперь не понимают и не читают), и «сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу». Этой беде XX в. Гиппиус находит религиозное объяснение: «у каждого из нас <…> свой Бог». Религиозный порыв, принявший форму реформаторски-сектантского проекта, у Гиппиус неотрывен от ее поэтического творчества и глубин экзистенции: «Пока мы не найдем общего Бога или хоть не поймем, что стремимся все к Нему, Единственному, – до тех пор наши молитвы – наши стихи – живые для каждого из нас, – будут непонятны и не нужны ни для кого»[723]. Вопрос для Гиппиус в конечном счете стоит об общей вере, о единой духовной жизни, – об общине единомышленников – церкви. Подобно Иванову, она шла от практики поэта; но если Иванов видел в поэте создателя новых священных мифов, то Гиппиус возносила поэзию до молитвы.

Главное, что не устраивало Мережковских (и всех выразителей нового религиозного сознания) в «историческом» христианстве – это отвержение плоти мира, квинтэссенция которой – пол. Оригинальная черта христианства в версии Мережковских – это культивирование взамен агапэ, христианской общечеловеческой любви, платонической по сути «влюбленности»: только влюбленность дает «метафизическое» решение вопроса о поле, ибо «со всей силой утверждает личное в человеке», – полагала Гиппиус, подобно Соловьеву, гнушавшаяся заурядным браком[724]. «Духовно-телесная» влюбленность получила в ее глазах оправдание во Христе, освятившем мировую плоть. «Христос – решенная загадка пола, – писала Гиппиус в дневнике начала 1900-х гг. – Через влюбленность в Него – свята и ясна влюбленность в человека, в мир, в людей»[725]. В принципе, такая установка недалека от традиционных представлений восторженных католичек. Однако именно она была источником богемного духа, царившего в «Нашей церкви», Дело в том. что «взаимная влюбленность и целомудрие», по-другому – «девственный брак», призванные соединять членов новой общины, на практике оборачивались, наряду с супружескими изменами, вполне плотскими связями на стороне, «разжиганием» (которое, по апостолу Павлу, хуже брака), а также предполагали гомоэротику. Сверх того, устроители «Нашей церкви» задумали в 1906 г. соединить «девственным браком» Л. Д. Блок и Андрея Белого… Что это? богема? Содом? «Во влюбленности <…> противоречие между духом и телом исчезает, борьбе нет места, а страдания восходят на ту высоту, где они должны претворяться в счастье», – учила Гиппиус[726], опрометчиво возводя опыт одиночек в общий закон…[727] «Голубоватая» сомнительная община Мережковских видится все же пристойней башенной «соборности»: в «Нашей церкви», в конце концов, упорно держались за Христово имя, тогда как на Башне искали в оргийном чаду «неведомого бога»…

Ориентируясь на «Три разговора» Соловьева, Мережковские называли свою общину Иоанновой Церковью – истинной мистической экклезией последних времен. Они считали ее закономерной метаморфозой православия и, планируя осуществить свое первое богослужение на Пасху 1901 г., намеревались, вместе со своим третьим сочленом Дмитрием Философовым, прежде причаститься в Великий Четверг – «для того чтобы не начинать, как секту, отметением Церкви, а принять и Ее, ту, старую, в Новую, в Нашу. Чтобы не было в сердце: “У нас не так, иначе, а вы – не правы”»[728]. Впоследствии «нашецерковники» откажутся от причастия в православной Церкви и будут именовать ее «Церковью Мертвого Христа»; приступать к ее таинствам сделается в их глазах предательством «Главного» – собственного дела. – Ядром богослужения «Нашей церкви» было совместное вкушение хлеба и вина из чаши; при этом, за отсутствием священства (точнее, «священниками» были все), каждый участник собрания «причащал» всех прочих. Именно разрыв с церковной иерархией и сакраментальная «демократия» делают «Нашу церковь» более или менее заурядной сектой протестантского толка. Богослужебный чин был разработан Мережковским. Наряду с традиционными православными молитвами туда были включены и его (и Гиппиус) собственные, – скажем, прошения об освящении пола («угля»); также предполагалось чтение Св. Писания. Особая роль отводилась