Часть целого - Стив Тольц

— Двадцать процентов скидки! — заявил он, но мистер Уайт отказался, и продавец рассмеялся, когда он выложил полную сумму и, объятый горем, убежал прочь.

Бретт, обряженный, лежал в гробу с зачесанными назад волосами. Запах? Так пах гель для волос. Выражение его обескровленного лица? Полусонный покой. Я подумал: твое забвение теперь ничто не смутит. Твой путь — погружение в ледяную глубину. Твое легкое на почве смущения заикание излечило беспамятство. Так о чем печалиться?

Утро, когда состоялись похороны, выдалось ярким и солнечным. Легкий ароматный ветерок придал окружающему легкомысленность. Казалось, тревожиться не о чем, а печаль — слишком сильное чувство. Весь класс освободили на утро от занятий; другие ученики тоже могли прийти, но их никто не обязывал. Кладбище располагалось всего в километре от школы, и мы шли туда все вместе: сотня ребят и несколько учителей — последние либо почтить память усопшего, либо следить за порядком, а при соответствующем настрое за тем и другим. Большинство, кто здесь был, не здоровались с Бреттом при его жизни и вот теперь явились сказать «прощай».

Мы обступили могилу и, ожидая, когда священник начнет, хранили молчание. Было так тихо что если бы кто-нибудь закашлялся, это могло бы перепугать всех до полусмерти. Мне пришло в голову, что благодаря форме мы были похожи на почтовых работников, которые собрались, чтобы отослать своего коллегу обратно к Богу. Мне почти привиделось, что на гробе стоит штемпель: «Вернуть отправителю».

Священник приступил к молитве. Его панегирик доходил до меня словно сквозь фильтр кофеварки, и я ощущал, как на темя падают капли. Он упомянул, что Бретт устал от мира (сущая правда), был слабым и смертным (тоже правда) и жаждал воссоединиться со Всевышним, нашим Спасителем (что вряд ли). Затем он мелодраматично воскликнул, что самоубийство — это смертный грех.

Постойте!

Пусть Бретт отнял у себя жизнь, но он, не выворачивая себя наизнанку, ответил на гамлетовский вопрос, и даже если самоубийство — грех, его решительность достойна вознаграждения. Я хочу подчеркнуть, что если кредит положен, его необходимо выплатить. А Бретт разрешил дилемму принца Датского с той же легкостью, с какой бы поставил галочку против правильного ответа в задаче.

БЫТЬ

НЕ БЫТЬ

Я понимал, что эта проповедь — всего лишь древняя тактика запугивания, которая сохранилась до наших дней в то время, как такие практики, как ставить пиявки от насморка, были отвергнуты в качестве устаревших. Если бы Бог существовал, сомневаюсь, чтобы он был настолько бескомпромиссным. Скорее, он одобрял бы людей, которые отнимают у себя жизнь, и вел бы себя как начальник полиции, удивляющийся, что явился с повинной разыскиваемый преступник. «Ты?!» — воскликнул бы он, не злясь, а испытывая разочарование от того, что заслуга поимки не его и арест не доставил ему удовлетворения.

Гроб опустили в могилу, и по тому, как гулко ударяли по крышке комья земли, казалось, что в нем ничего нет. Бретт был худощавым. А я ему говорил, что к худым неприязни не испытывают. Никто на них не бросается, разве что — пришло мне теперь в голову — голодные черви.

Время шло. Солнце плавилось, золотистым ромбом проплывая по небу. Я не сводил глаз с мистера Уайта. Его фигура выделялась среди других, словно окутанная желтым свечением. Он терпел самое сильное унижение, какое можно испытать в обществе: благодаря своему родительскому нерадению он лишился сына, словно собственноручно посадил его на крышу машины и, забыв снять, погнал на полной скорости.

Когда церемония подошла к концу, вперед выступил директор школы Силвер и положил руку на плечо несчастному отцу. Мистер Уайт дернулся и сбросил его руку с плеча. Когда он пошел прочь, я подумал: «Ну вот, Бретт, твой папа отправился выносить из дома твои никем не заполненные рубашки и пустые трусы».

Вот что я тогда подумал.

Когда все вернулись в школу, во дворе состоялось собрание. Встал некий консультант и заговорил о юношеском самоубийстве. Он просил нас присматриваться к неуравновешенным сверстникам. По толпе прошел шумок, когда он нарисовал портрет типичного подростка-самоубийцы. В этом портрете каждый узнал себя. Тут было о чем задуматься. Прозвенел звонок, все разошлись по классам, кроме нашего года обучения. Свыше решили, что мы слишком расстроены, чтобы заниматься арифметикой. Я по понятным причинам ощущал себя выбитым из колеи. Чувствовал присутствие Бретта. То видел его на сцене зала, то его лицо мелькало в толпе. И не сомневался, что пройдет немного времени, и мне почудится его голова на моей шее. Понимал, необходимо расстаться с этим местом, покинуть его и не оглядываться. Школьные ворота были призывно распахнуты. Что, если бежать из них? Или еще того лучше: взять и просто выйти?

Мои мечтания были прерваны голосами спорщиков: несколько учеников устроили метафизическую дискуссию на тему «Где теперь мог находиться Бретт». Некоторые утверждали, что он на небесах; другие считали, что он вернулся к собственному истоку и во тьме ждет, когда наступит его очередь реинкарнации. Кто-то, склоняющийся к католичеству, возразил: его душа будет вечно гореть. Я не мог пропустить мимо ушей такое гнусное высказывание и не съязвить:

— Выясни-ка, кто за тебя занимается мыслительным процессом и попроси заняться апгрейдом.

— А что, по-твоему, произошло с душой Бретта?

— Ничего. Потому что у него нет души. И у меня нет. И у тебя тоже нет.

— У меня есть.

— Нет.

— Есть!

— Нет!

— Ты не веришь в существование души?

— С какой стати я должен в это верить?

Видели бы вы, как на меня посмотрели! Если сказать, что не веришь в существование души, выходит очень забавно. На тебя косятся так, словно для того, чтобы душа, например, такая, как у Тинкер Белл[38], существовала, в нее надо непременно верить. Я хочу сказать: если у меня есть душа, неужели ей необходима моя моральная поддержка? В этом вопросе все очень шатко. Люди считают: если кто-то сомневается в существовании души, то и сам бездушен и блуждает в пустыне, лишенный волшебного дара вечности…

Получается, что я бросил школу потому, что был всей душой предан погибшему другу? Поступил таким образом по велению сердца? Хотел бы я, чтобы так оно и было. Но ничего подобного. Думаю, лучше сразу все прояснить.

В день похорон я получил по почте посылку. В ней находилась одна красная роза и письмо от Бретта, моего холодного, бездыханного друга:

«Дорогой Джаспер!

В классе на год старше нас учится высокая девочка с огненно-рыжими волосами. Я не знаю ее имени. Ни разу с ней не разговаривал. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, я смотрю на нее. Прямо на нее. Она читает. Она всегда настолько поглощена чтением, что не поднимает головы, даже когда я мысленно ее раздеваю.