Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс

пребывал в сильнейших порывах сердца. Со дня арестования Федора Михайловича он не переставал думать и гадать, к чему приведет жандармская затея следствия и суда. Он ловил различные толки. А толков было немало.

По всем редакциям газет и журналов шептались об арестовании посетителей дома Петрашевского. Кое-кто из этих посетителей, пребывавших еще на свободе, захаживали в контору «Современника» и там пытались узнать достоверные сведения о заключенных, но и в редакции «Современника» плохо знали об участи известных сотрудникам людей — Достоевского, Ханыкова и других. Чернышевский, который для Ханыкова переводил отрывки из «Истории философии» Мишле, с негодованием говорил об «ужасно подлой и глупой истории». Говорили о гневе царя, кричавшего в припадке злобы на Орлова: «Арестуйте мне полстолицы, а дознайтесь до всех корней!» Толковали о том, что арестованные сидят в Петропавловской крепости, и идет суд, и вот-вот сошлют всех в Сибирь на вечное поселение. А пуще всего и таинственнее всего перешептывались относительно несбывшегося убийства царя в Дворянском собрании. Василий Васильевич слыхал собственными ушами, будто на 21 апреля было уже доподлинно назначено убийство царя кинжалами прямо в грудь, среди самого разгара танцев, в публичном маскараде. Намерение будто бы было кем-то предотвращено, но лотерейные билеты на маскараде все-таки удалось кому-то исписать революционными призывами, так что (потом рассказывали) где-то эти билеты будто даже перекупались из рук в руки. Словом, столица вся трепетала слухами и толками вокруг столичного заговора, и даже события на театре военных действий и гибель десятков тысяч солдат от холеры и в неудачных боях были отодвинуты на дальнее место.

По опубликовании известий об окончании венгерской кампании столица огласилась немолчным колокольным звоном. Служились молебны, бились поклоны, ловилась в церковные кружки медная лепта мещан.

Степан Дмитрич с сокрушением сердца хаживал в Андреевский собор и ставил свечи за раба божьего Федора. «Рука всевышнего! Рука всевышнего!» — думал он, обращаясь в скорбях своих к Федору Михайловичу. Но, впрочем, испытание будет обращено  е м у  же на пользу, по-прежнему уверял он всех. Он возродится, и в том его крест. Уж так суждено свыше.

Свои сокрушения он изливал нежнейшей Евгении Петровне и, уж само собой разумеется, Аполлону Николаевичу, замечавшему при этом, что он решительно все предвидел и все знал заранее, но его предостережения не возымели должной силы. Более всех тревожился, однако, о любимом брате Михаил Михайлович. В тоске и молчании он часто вечерами бродил взад и вперед по Дворцовой набережной и устремлял взоры на бастионы Петропавловской крепости. Шпиц собора с вертлявым ангельчиком на верхушке бежал между серых и холодных петербургских облаков, двигавшихся с моря. А Нева, пухлая и неповоротливая, казалось, дрожала от холода. И было на набережных мрачно и безлюдно.

Зима подошла быстро и прихватила столицу морозами.

По скрипучему снежному пути, вздымая холодную белую пыль, проносились мимо дома Шиля рысаки на загородные катанья, и Василий Васильевич наблюдал столичное купечество и гусарство, прожигавшее шальную жизнь.

— Вот где сокрыта тайна земного бытия, — думал он, угрюмо глядя на суету.

Негодование и печаль объяли его душу, а она ненавидела мир, клялась мстить и мстить и все ждала обидчика, откуда и какого, сама не знала, но ждала, ждала неистово и с яростью. Бессилие, однако, притупляло рассудок, и негодование оставалось в нем самом, никому не высказанное и неутоленное. Федор Михайлович все не возвращался… Василий Васильевич поджидал его, высматривая со всех углов, хотел излить ему свою печаль и возмущение, но его все не было и не было, и он решил, что Федору Михайловичу уж не суждено скоро вернуться в свой дом.

И вдруг с жадным трепетом уловил он, как по городу пополз страшный слух: будто мятежников велено казнить на Семеновском плацу и казнь назначена ка 22-е число декабря месяца.

Слыхал и дворник Спиридон, что будто дворянина Петрашевского казнят на Семеновском плацу, что об этом будто пущен слух самими жандармами: государь, мол, желает показать должный пример возмездия за государственные злодеяния.

Василий Васильевич с отчаянием кинулся к крепостным воротам, хотел сам удостовериться во всех подробностях, но ничего не узнал из расспросов у прохожих лиц. Две ночи подряд он не спал, а на третий день, чуть только рассвело, заторопился на Семеновский плац.

Он шел (чрезвычайно худой и высокий, в старом цилиндре) и все оборачивался в смятении по сторонам. На Сенной было еще безлюдно, но на Семеновском плацу он увидел целую толпу. Толпа топталась на снегу и дышала морозным утром. По плацу перекатывался жадный говор, перебегали с места на место какие-то люди, а кругом скакали конные жандармы и полиция, раздвигая толпившихся зевак.

Василий Васильевич стал у заборчика и почувствовал, что у него в груди будто кто-то стучит молотком. Ему вдруг вспомнились те, п я т е р о, что висели у самых ворот Петропавловской крепости в 26-м году. Вспомнилось и то, как он рассказывал о них Федору Михайловичу и как тот с содроганием и возмущением слушал его. Голова его трещала, как машина в ходу.

Было холодно. Морозец обжигал щеки. Тем не менее толпа все росла и прибывала. Семеновский плац шумел и махал руками. Поднимались на цыпочках — рассмотреть, что и как, во всех мельчайших подробностях, особенно при малейшем движении в самой серединке площади, где стоял эшафот. Чуть кто двинется из начальствующих, или лошадь вздыбится, или палач в черных штанах ступит на лесенку — так все как один упрутся глазами в замелькавшую точку и замрут в любопытстве.

У Василия Васильевича губы дрожали от холода. Глаза обмерзали. Он пальцем протирал слипавшиеся веки.

В сторонке, справа, он заметил возвышавшийся вал, на котором толстой стеной застыла в неподвижности толпа. Он взобрался на самый верх и с усилием протеснился сквозь ряды засаленных и прокуренных табаком шинелей. Кругом шептались, сморкались и откашливались, но вместе с тем все с напряжением разглядывали невиданное зрелище.

По самой середине плаца стояли мостки аршина на два от земли и длиной сажени в четыре, с лесенкой, и все было обтянуто черной материей — как бы в знак траура и тьмы загробного мира. За мостками, у самого вала, были врыты в землю три столба, а рядом с ними чернели свежевыкопанные ямы.

— А столбы-то зачем постановлены? — прошел в толпе разговор.

— А этта затем, что привязывать будут. Потому — военный суд и казнь расстрелянием, — пояснил хриплый голос, видимо, некоего знатока в военной шинели.

— Гляди, гляди! Полицмейстер Галахов скачет!.. Конь-то каков! С удальством!

— А вон тебе гвардия пришла… А конницы-то сколько! Вишь! Заходят с трех сторон, по правилам…

— Это тебе с Московского