Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду - Леонид Фиалковский

Доктор Майя все спрашивала, как я себя чувствую. Я пожал ей руку, кивнул утвердительно головой, но слова почему-то не получались. Все вышли из палатки. Остался возле меня Гомельский. Стал рассказывать, что под утро приехала Нина. Больше суток задержала санитарную машину. Джатиева привезла в Бекетовку и положила в хирургический полевой подвижной госпиталь. Вчера еще ему удалили пулю.

Нина всем говорила, что она оказалась немецкой. Какая-то диверсионная группа, действующая в нашем тылу, обстреляла машину и ранила бригврача. Диверсанты так диверсанты. А пуля действительно была немецкой.

Зашла Майя, опять спросила о самочувствии, пощупала пульс и предложила Гомельскому походить со мной, а затем и побегать. Я сказал, что сам смогу (заговорил наконец), поднялся. Голова закружилась. От спирта выпитого или от слабости. Сел. Познабливало. В палатке было прохладно. Надел валенки и шинель. Придерживаясь за Гомельского, стал ходить по палатке, а затем пошел и самостоятельно. Немного отдохнул и вышел на улицу. Стоял хороший мороз — за двадцать. Дышалось легко. Зашел в эвакуационную палатку. Меня шумно встретили, поприветствовали и поздравили с выздоровлением, будто совершил подвиг.

— Жив?

— Слава богу!

— Вот и воскрес.

— Что на том свете видел?

Понимал, что, должно быть, замерзал, а сейчас опять в строю. Не хватало еще замерзнуть. А могло случиться.

Внимание всех от меня отвлекли прибывшие две машины с ранеными. Привез их Модзелевский. Все стали ими заниматься. Я почему-то оказался не у дел. Меня не привлекали, сам пытался помочь, но меня отстранили от оказания помощи раненым. Видно, не был в состоянии работать. Пребывал еще в достаточно заметном алкогольном опьянении или преобладала общая слабость, что исключало какую-то пользу от меня. Стало знобить, согреться было негде. Постепенно приходил в себя.

Прибыл офицер связи из штаба бригады с приказом медсанвзводу убыть в новый район — севернее Верхней Ельшанки, где к исходу дня будут сосредоточены штаб и боевые подразделения бригады.

Недолгими были сборы. Санитарных машин осталась только одна, и в ней разместился личный состав медсанвзвода, в основном женщины.

— К женщинам захотел, не разрешаю. Пошли в эту машину, — услышал я голос Майи, — не раздумывай, лезь и меня затащи.

Я растерялся, какое-то время раздумывал, и то, видно, от неожиданности.

— Не раздумывай, не дам замерзнуть, — повторила Майя. Не знаю, какая сила меня забросила в машину, я уже подавал ей руку и втянул в машину, упав на спину, опрокинув ее на себя. Повозились немного, посмеялись. Шепшелев не упустил возможности пошутить над нами. Вдвоем доползли до кабины, развернули матрасы и устроили себе ложе.

— Думаю, не замерзнешь? — шепотом спросила она.

— Грешно было бы в такой компании, — так же шепотом ответил я.

— А я за тебя очень испугалась. Водитель прибежал и доложил, что замерз ты в машине. Так и сказал, что уже неживой. Вообще был на грани. Так можно и концы отдать. Как ты мог в холодной машине уснуть?

— Очень устали, не спали эту ночь, да и предыдущие так же. Думали немножко вздремнуть, а провалился в преисподнюю. Нет, в рай попал, такой чудный сон видел, что даже и не расскажешь. Так хорошо мне было, во сне, конечно. Самое удивительное — это тепло, приятнейшее тепло. Странно как-то, ведь замерзал, а чувствовал тепло.

— Хорошо, что и наяву все обошлось, — она коснулась губами моей щеки.

— Вот сейчас я в раю. Это действительный рай, наяву, — проговорил я и потянулся к ней губами, отыскивая в темноте ее лицо, нашел — коснулся лба, поцеловал глаза, пытался губами дотянуться до ее губ, но она отстранилась, быстро заговорила:

— Не надо, что ты делаешь? — И выставила ладонь свою перед моим лицом. Я стал целовать ее руку, прижав ее к своим губам. Она выхватила ее.

— Опомнись, не теряй головы. Успокойся. Вот дура я. Дура. Еще движение, и я выпрыгну из машины. Дай слово, что будешь хорошо вести себя!

Я молчал. Выдавало мое волнение глубокое и шумное дыхание.

— Успокойся и дай слово.

— Ты же меня первая поцеловала, и я решил ответить тем же. Почему отталкиваешь меня? Противен тебе?

— Я допустила слабость от радости, что ты не замерз. Так испугалась за тебя, что голову потеряла, а ты своим поведением отрезвил меня, и прошу вести себя хорошо.

Мне все не хватало воздуха, дышал все шумнее, и меня прорвало:

— Я… ты мне очень дорога, — выпалил я одним духом, — вот мое тебе слово. Лучше уж сиди здесь и терпи меня.

— Если только что позволишь — я выпрыгну. Мальчишка! Как ты смеешь мне угрожать?

— Извини, скандала не будет. Слова тебе хорошего больше никогда не скажу. Живи без ласки и без хороших слов, если так тебе хочется. Вот так, — закончил я.

— Дурной ты. Все должно быть по времени и месту.

— А что я сделал? Попытался поцеловать тебя. И всего-то. В ответ на твою ласку. Что тут крамольного? Разве это могло тебя обидеть?

— Давай забудем. Успокойся.

— Не уходи от разговора. Ты уверена, что все это будешь иметь: время и место? Дай бог, чтобы это все было у тебя. А я не знаю, будет ли у меня время и место. Не знаю. А ты оставайся умненькой, выжидай свое время.

— Вот и стараюсь, дура, быть умненькой. Поживу пока в умненьких и, вполне возможно, останусь в дурах и погибну дурой. Одной станет меньше. Не велика потеря.

— Ерунду мелешь. Живешь на земле, а ведешь себя, как жительница небес. Опустись на землю. Смотри, сколько страданий, крови, горя, грязи на ней. Если выпадает маленький просвет радости, ты обеими руками закрываешься от него. Правда, только что закрылась одной рукой. Как хорошо и тепло нам было, и ты стужу впустила. В твоем характере все хорошее испортить. Правда в том, что каждый видит счастье, радость в своем, ему только присущем воображении. Жаль, очень жаль, что нет у нас взаимного понимания. Я уже не говорю о большем.

— Ты меня будто упрекаешь в чем? Говоришь о взаимности. А если оно не созрело? Ты скажешь, что война не располагает временем для созревания. Молчи! Я знаю, что ты это хочешь сказать. Гадко ссылаться на войну, что она все спишет. В моем понимании чувства должны созреть, и только тогда можно их выложить.

— А может, они будут созревать в процессе выкладывания?

— Скажи, чего ты…

— Хватит миловаться, приютите и меня. Сейчас трогаемся, — раздался голос Шепшелева. И он ввалился в кузов, подполз к нам, — раздвиньтесь и согрейте меня. Замерз, как цуцик. Ну и берлога у вас теплая, — и он влез между нами. Шепшелев о чем-то рассказывал, Майя смеялась. Можно подумать, что очень рада его приходу. О чем говорили, не слышал, думал о своем. Майя меня затащила в кузов, поцеловала, значит, не безразличен ей. Почему же она противилась ответным ласкам? Испугалась чего-то, себя испугалась? Уже не первый раз воздвигала между нами преграду и, как нарочно, разрушала возникавшие между нами теплые чувства. Как ее понимать?