Дети мертвых - Эльфрида Елинек

Что касается их поведения, то чужие, кажется, не хотят никого будить, они тихие, сидят кружком, сдвинув головы, и шепчутся, как будто склонились над кипящей кастрюлей «Бурды», с телепрограммой в середине, из которой их как раз вырезали, пока передача не выварилась до костей и не стала безвкусной. Это, может, их последняя серия! Вот он, свет: кто-то сбрасывает с себя листву и в одном блестящем трико разогревает других; оно может в любой момент взорваться, это ток-шоу, голоса ещё спокойны и дразнящие челюсти ну чисто человеческой рукой сработаны. Зато скоро им снесёт головы, потому что от наезда камеры люди приобретают большой размах. Конферансье громко выкрикивает, он выстреливает остроты, соль которых две тысячи лет вызревала в подвалах, но, несмотря на это, её щепотку можно получить и сегодня, если немного её отшлифовать, и головы зрителей летят, хорошие и умные, какие только можно пожелать себе, через зал и метут всё подряд, они сметают и тех, кто ещё не поел. Ха-ха-ха! Не грусти, моё сердечко! Ток от шоу искрит и шкворчит в середине, и едоки охвачены беседой, как драгоценные камни оправой, шлифуясь от взаимного употребления. Чего можно ждать от соседа? Он тоже может поучаствовать в счастье еды и болтуньи, этого довольно. Свет побил градом его тарелку, зеркально отражаясь в жире, который со своей стороны тоже хотел бы войти в долю всеобщего блаженства. Гости уютно укутались в слухи, смех и ароматы, где-то булькает что-то весёлое, у нас оно заиграет в самом выгодном свете, если оно вообще не исходит от нас самих, маленькие пузырьки газа, произведённые едой и взмывающие к потолку. Махнём не глядя? Некая централь, может, хотела бы поменять и нас самих. Мы среди своих, и там, где есть мы, других нет. На телевидении сейчас что-то сверх всякой меры весёлое, так что конферансье поднимает руку, чтобы дирижировать собой и другими, публика с рёвом поднимается, она клонится сначала вправо, потом снова влево, пока всё помещение не превращается в параллелограмм, сдвигаясь сначала туда, потом сюда, когда-нибудь подломятся стены от такого удовольствия, которое сегодня, считай, у нас в руках. Брюлль-ха-ха! Вот входят умеренно задействованные в наших шалостях музыканты в хорошо подогретое трубками кинескопов помещение, семьдесят на восемьдесят или не знаю какой площади (надо бы и нас ещё впихнуть туда и время от времени включать свет, чтобы посмотреть, насколько хрустящими мы стали после того, как с хрустом начали ломать наши суставы), и никогда бы не подумал, что они вообще войдут, а они сорокакратно уменьшены в масштабе пригодности к показу: сегодняшние звёздные гости явятся сейчас перед нами с их песнопевческими ртами, а для вершения суда — посуда с блюдом, которое они запекли сами, они знают рецепт успеха, успех у нас пишется с большой буквы V. двумя победно расставленными пальцами, и эта успехота теперь протягивает руки для получения пакетов с гуманитарной помощью истории. Но если вы думаете, что можете в любой момент привести этих маленьких пёстрых людей к исчезновению, то вы ошибаетесь. Они не пропадут, ибо никто не позволит вам выключить аппарат в самый интересный момент. Они сомкнутся с вами посредством оплеухи и снова потащат вас назад в родовой канал «Австрия-1», тот самый первый канал, который был дан нам для того, чтобы сказать нам наше мнение. Надёжнее всего защищены сегодняшние палатные кандидаты, лишь бы они снова могли маршем войти в эту реально существующую страну, которая, опять же, воплощает вас и вас тоже! Она сделала вас плотью, приклеенной к дивану перед телевизором. Когда-нибудь вами набьют пасть великана и продолжат вас пережёвывать, хотя вы ещё до этого потеряете свой вкус.

В качестве гарнира на едоков наваливают снотворное и болезнетворное пение, щёки жуют, ягодицы ёрзают на отполированных лавках, — может, наверху, в комнате, будет ещё один десерт, тягучая трубочка с начинкой. Свежий воздух придаёт нашим господам новейших сил; может, страна потому и такая пошлая, что она красива и любима уже за одни только горы. Другие страны должны ещё постараться, чтобы им было что предъявить, а у нас горы уже наготове. Тысячник за тысячником, но и они приносят нам тысячные, ими и расплачиваются. Мы радуемся нашей скромной крыше, которая может достигать трёх тысяч метров в высоту и даже ещё выше. Вы, кто когда-нибудь въедет сюда, расскажите, что и нас здесь видели! И тогда мы увидим, что мы уже были здесь.

Ножи и вилки визжат по фарфору. Дух так же сведущ, как и воля, но он не такой вольный. Мы благодарим действительность за её явление и провожаем её тушем! Уверенно дует трубач; входит стадо животных со своей по-лошадиному дразнящей каруселью зубов, опасно близко проходя мимо нашего посконного места — при том, что путь через экран такой короткий! — они подкидывают ноги как на спортивном снаряде, снаряд отлетает, болтается по помещению, несколько граждан очнулись и мечут через экран молнии под гром музыки. Челюсть Дагмар ещё раз вспыхивает своим предупредительным световым сигналом, прядь волос, белое золото которых отбивается от натурального цвета несколькими ударами карате (не менее 18 карат!), хоть и жидко, реденько (боже мой, всего ничего волос, что они могут против корпуса аппарата, по которому они сейчас хлестнули!), как будто она хочет, эта нежная прядь, в одиночку сломать эту коробку, чтобы яростный дух наконец вышел из него вон. Но что будет выпущено на свободу? Нерешительность немецкого взгляда, который видит всё, но ни на что не хочет смотреть и лишь в конце решится на то, что он про себя уже давно решил. Свет режет аппарат по диагонали — молния! — зияет щель, картинка идёт ко дну, затем чернота, радиомолчание. Люди, которые только что видели картинку в цвету или даже захватили последнее цветение Дагмар, под конец она махала рукой из взбитых сливок своей баварской блузки, прося о помощи, а мы её не поняли и от души впились в неё зубами, эти люди спались, как сгоревшая бумага. Лишь несколько галантных господ лично вскочили, чтобы броситься в огонь, подбросив себя хворостом для разжигания. Теперь эти господа закидывают голову на затылок и вопиют: телевизор сдох! Или, по крайней мере, тяжело ранен. Как назло именно теперь. Как будто подгадал. Хотя чего тут гадать: двадцать один час. Густой мягкий снегопад превратился в непроницаемый жёсткий дождь, и что-то под напором потока сломалось. В расступившейся, как Красное море, пустоте разговора, которая воззияла потому, что некоторые пошли выглянуть в окно, за столом у двери слышится бормотание одетых по-городскому зрителей — значит, не так уж и тихо они сидели. Эти гости одни во всём зале не поднимали глаз на фольклорические прогулки по экрану, они также не купались в выплесках медиальных помоев (но и это им не помогло, они тоже, воздев руки, утонули вместе с остальными в этой внутриглазной жидкости телевидения, которая всегда течёт гладко и разжиженно, святая кровь, зрители видят, как возникает чудо: люди удваиваются, меняют размер, тогда и потерянные должны быть нам возмещены в двойном или тройном размере!), взгляд Дагмар не достал новых постояльцев, горошины глаз Дагмар не задели эту группу, они без последствий попадали в обои, а стручки попадали на пол. Если бы глаза могли попадать! Здесь налицо ещё одна оплошность, ибо эти люди в их странно немодной одежде, похожей на карнавальную, явно приехали без машин. Ведь на парковке стоит лишь несколько знакомых автомобилей плюс один, который уже знают, известны и железные дороги, готовые исполнить свой долг. Ведь ездить — это сравнительно простой способ куда-нибудь попасть. Как же, всё-таки, попали сюда эти новые незнакомцы? И что они будут делать, если действительно снова начнётся наводнение? Молодая женщина в середине кажется странно размытой по краям, как будто она плавает, многократно выжатая и снова навеки напившаяся, в большом водном бассейне, уже так давно, что её краски слиняли в окружающую жидкость. Бассейн ведь больше, чем целый телевизор, если найдётся хоть один целый! О, если бы телевизор был размером с человека! Невинность этой женшины не поддаётся сравнению с упрямством спортсменов: это те мчащиеся, которые поднимают вверх красно-бело-красную ленту лавинного заграждения, проныривают под ней, издают ликующий крик, вскидывают вверх руки с лыжными палками и обрушиваются вниз, а пластиковая лента бросает им вслед долговую квитанцию: сим я должна вам кусочек жизни продвинутого класса для особо одарённых! — предъявите эту квитанцию, и вы можете бесплатно совершить несколько миллионов глубокоснежных спусков! Нет, билет на подъёмник сюда не включён. Это для вас, кто ныне съезжает здесь во веки веков, аминь! Маленькая пластмассовая рука ещё раз хватается за воздух, да, это бросается в глаза: будто сделанные из искусственных материалов, так выглядят эти люди, взрослые человеческие обособленности, которые выделились сюда и после длинного подъёма хотят немного перевести дух, перед тем как всё у них покатится под горку. У горного мира заметное лицо и массивный корпус: массив. Если бы горный мир стал плотью, то он был бы Иисусом, который вообще есть всё, что не было плотью, но стало ею: мёртвый. Он сидел бы сейчас здесь и образовал бы челов. горный состав, в котором мы поднимаемся всё выше и выше и потом можем совершать просто божественные спуски. Представьте себе, ваши слова стали бы плотью, как Он, и, чтобы только иметь возможность пригибаться под нашим кнутом, даже запросили бы разрешения на присутствие! Всё-таки воздушные вершины не как в телевизоре, где нам объясняют, как глубоко этот красивый поезд уже зарылся в наш ландшафт, так глубоко, как рука ребёнка под одеяло или наши честно заработанные мимические морщины от улыбок. То есть этот поезд ушёл, а мы здесь живём, сняли себе апартаменты и снялись подальше от всех заграничных сограждан. Где мы в наших лыжных комбинезонах контрастируем с небом, всегда хоть чуточку, но синее, чем оно. Как я вижу, вы не ожидали, что здесь будет так много осадков. Иначе бы вы не приехали сюда.