Чертовар - Евгений Витковский

— И я! — внезапно подал голос чуть ли не из под стола Хмельницкий. — Сейчас самолет прикажу подать, сядем… и улетим… и улетим…

Чертовар незаметно показал Шейле две сложенные под щекой ладони — мол, этого хорошо бы уложить, допраздновался бог десантников. Сортировка гостей пошла быстро: журавлевцы были направлены к своему транспорту, туда же и киммерийцы. Кавеля Глинского чертовар задержал: только не хватало еще в один транспорт поместить двух Кавелей, может и в вездеходе посидеть. Обозревая суетящийся зал, Богдан заметил у окна фигуру, сотрясаемую рыданиями: глядя в темное окно, там трясся в истерике ненарочный колдун Фома Арестович Баньшин. Что-то ведь и с этим несчастным делать надо было. Чертовар подозвал резвую Вассу: одной рукой она обнимала тыкву, другой наскоро отправляла в рот свернутый в трубку блин.

— Васса Платоновна, а Васса… как ты находишь — можно ему помочь?

Старушка наскоро сглотнула блин и отрапортовала:

— Отчего ж нет? С него дар снять можно… А потом не понадобится?

Богдан ухмыльнулся.

— Кто его знает… Права ты, пожалуй. Касьянов глаз — штука ценная, да только как бы его в мирных-то целях?..

Васса посмотрела на Богдана, как на маленького ребенка.

— Всего-то?..

Через полминуты на глаза Баньшину была натянута широкая кожаная повязка, на шею — похожий на ту же повязку ошейник, поводок от которого Васса гордо вручила чертовару.

— Вот, и по мере надобности используй. Только мне бы вот узнать желательно… — ведьма снова засмущалась. Богдан рассвирепел:

— Не знаю я! Не знаю, не знаю! Бери молясину — и радей! Глядишь и откроется тебе…

Разговор был прерван гудком: Давыдка подал вездеход к парадному входу.

Шейла тоже решила поехать — уж какое застолье без хозяйки. Матрона Дегтябристона — та вообще ни у кого не спрашивала разрешения, сразу же пошла заводить верную свою пятитонку. Бывший таксист Валерик оказался за рулем ржавого, выгнанного из глубин подземного гаража автобуса; в него сразу стали тащить стулья: чертовар предупредил, что нужно взять, а иначе на полу сидеть придется.

Выходили медленно и бестолково: Старицкого нагрузили блинами, на Фортуната — единственного, кого решили забрать из малого зала — навесили бутылки, потом Хосе Дворецкий бережно вынес Кавеля Журавлева и его инвалидную коляску, Варфоломей следом потащил Антибку, Веденею неизвестно почему досталось огромное блюдо сациви, Вассе Платоновне препоручили поводок с ненарочным колдуном на конце, Савелию препоручили увязанный в скатерть пирог необъятных размеров вместе со строгой инструкцией «не отщипывать!», академик Гаспар Шерош, которого никто и без того не посмел бы ничем нагружать, вышел, закрывая лицо носовым платком, вроде бы рыдая, однако поспешивший за ним Федор Кузьмич вел себя почти так же, и Кавель Адамович, применив опыт следовательской дедукции, понял, что оба давятся со смеху; жаль, но особо присматриваться он сейчас не мог, ибо тащил в Богданов вездеход тяжелую кузнецовскую салатницу, — с тем салатом, который еще недавно называли «оливье», а теперь уже никак не называли, — придерживая на ней перевернутую тарелку вместо крышки. Рояль Марк Бехштейн увязался вслед за остальными, хотя никакой поклажи на себя навесить не позволил, — короче говоря, на сборы ушло с полчаса. Четырехгорбого верблюда оставили на конюшне под зорким присмотром негра Леопольда, на трехгорбых погрузились Кондратий, Васса, Баньшин и еще кто-то, — словом, когда невероятная процессия выехала из ворот усадьбы, была уже чуть ли не одиннадцать.

— Ты на кого стол оставила? — спросил Богдан жену, устроившуюся там, где в прежней поездке сидел колдун.

— На Киприана.

Богдан задумался. Он не помнил, чтобы на ферме был кто-то с таким именем, однако скоро выбросил эту заботу из головы. Машина шла в полной темноте по направлению к Тучной Ряшке. Свет фар выхватывал то сосну, которую приходилось огибать, то выемку, в которую полагалось сперва въезжать, потом выезжать из нее. Богдан достал сотовый телефон и устроил перекличку тем, кто ехал следом. И Дворецкий, и Кондратий подтвердили, что они следуют по колее, а третий звонок раздался на заднем сиденье: по привычке Богдан позвонил жене. Тут же сплюнул и рассмеялся, а Шейла недовольно фыркнула.

— Ты еще Давыдке позвони…

— Давыдка за рулем…

Давыдка вел вездеход с предельной аккуратностью — даже язык от старания высунул. Богдан тронул его за плечо:

— Язык-то втяни, ведь откусишь на первой колдобине.

Давыдка послушался. Скоро дорога уперлась в подъем, свернула направо: это был путь вдоль Тучной Ряшки к Накою. Здесь, на левом берегу, почему-то никто никогда не селился. Легенда гласила, что именно этим берегом шел на Москву войной давно уже причисленный к лику святых князь Михаил Ярославич Тверской, а этого святого, как и Александра Невского, по личным причинам арясинцы недолюбливали. Да и вообще чего хорошего в этом левом береге — нешто мало места на Арясинщине, нешто уж и на правом негде построиться да шелковицей, да цикорием на жизнь заработать?…

Наконец, вездеход взобрался на крутое взгорье — отсюда открывался вид на Арясин Буян, а дорога направо уводила через Суетное к Выползову.

— Глуши мотор, — сказал Богдан. Все, кто ехал в вездеходе, включая самого Давыдку, вышли наружу. Река была темна, а город на другой ее стороне жил своей ночной, праздничной жизнью. У причала Арясина Буяна в воде виделось что-то темное, с него доносились ритмичные крики.

Вскоре подъехали «фаэтоны», рядовые журавлевцы стали что-то устанавливать. Из кабины пятитонки вылезла теща Богдана, и никто не удивился, увидев, что ей, как человеку, садящемуся в стремя, подставил сложенные в замок руки еврейский акробат. У них шел оживленных, начатый, видимо, еще в кабине диспут; расслышать что-то внятное не представлялось возможным, но очень часто и с нажимом в этом споре повторялись слова «кит» и «слон».

Подошли и верблюды. Наконец, журавлевские мастера закончили сборку и слабый голос Кавеля Модестовича скомандовал:

— Включайте, олухи, чего уж там…

Мощный киммерийский «дракулий глаз» залил калиевым сиянием Тучную Ряшку от берега до берега. Темная масса возле Арясина Буяна оказалась небольшим старым пароходом отнюдь не речного вида, на слегка наклоненной палубе которого откалывали сложные па боевого танца — один, два, три… ровно восемь дедов очень ветхого вида. Через равные промежутки времени они замирали, издавали дружный вопль — и все начиналось сначала. Зрелище было впечатляющим: почище речи князя Курского с Кремлевского крыльца.

— Это еще что такое? — спросил Богдан Журавлева.

— Это моя «Джоита». Теперь мне разгрузить ее — и сниматься с места. Сам видишь, какой груз приехал…

Богдан наклонил голову к плечу, как всегда, стал похож на беркута. Журавлев больше ничего не объяснял, оставалось лишь присматриваться и прислушиваться.

— Кама те! Кама те! Кама те!.. — доносились с палубы ритмичные возгласы, потом деды резко топали правой ногой и орали — А-а-а! — Даже с берега было видно, что лица их налиты кровью. — Кама те! Кама те! Кама те! А-а-а!.. — было полное ощущение, что конца танцу и воплям не предвидится.