Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

В голове Филарета зародился план — отвезти девицу в Воскресенский монастырь, настоятельница которого могла бы укрыть её. Он шепнул боярышне, чтобы она следовала за ним.

Когда это неожиданное и трудное для него дело уладилось, день клонился к вечеру. Он не пошёл на своё подворье, где хозяйничали поляки, уклонился и от приглашения патриарха Игнатия остановиться в покоях патриаршего двора. Он избегал появляться на этом подворье, где пережил столько унижений в тяжкие дни опалы Романовых.

Заночевал Филарет в Чудовом монастыре. Он слышал, как в ночи едва различимыми ручейками текли молитвы монахов:

— Подай мне, Господи, помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна!

— Укрой меня от замыслов коварных, что изострили язык свой, словно меч!

— Избави нас, Господи, от ляхов-христопродавцев!

— Расточи их силою твоею и низложи их, Господи!

— Яко тьма противится свету, так и злочестье благочестью.

— Не дай окрестить нас, Господи, в езовитскую веру!

Сколь же трогательны были для Филарета эти ночные голоса молящихся! Он с детства верил в силу молитвы и знал, что Лжедимитрию не пройдёт даром насилие над православной верой.

Его неотступно преследовала мысль о возмездии самозванцу за грехи — слишком явные, чтобы они забылись Богом. Надругательство над верой предков, содомия и расхищение царского достояния — Богом это не забывается. Покарал же он Годунова и бывших до него злодеев. Настигнет кара и самозваного «Димитрия».

Филарет знал, что венчание на престол некрещёной польки Марины вызвало ропот и гнев у русских людей. Добром это не кончится.

В раскрытые окна архиерейской палаты, где остановился Филарет, вливался свежий запах садовых зарослей, кустившихся вдоль Кремлёвской стены. Дышалось легко, но на сердце оставалась тяжесть пережитого дня. Виделись ему то поляки, разорявшие костромское имение, то безумный старик, то несчастная боярышня, так напомнившая ему Елену. Но о той поре ему не хотелось вспоминать. Всё это давно отболело. В сердце занозой сидели сегодняшние беды. Почему-то перед глазами неотступно стояло лицо самозванца со страдальческой складкой. Не вязалось это страдание с его содомскими увеселениями, с легкомысленной тратой сил и беспечным отношением к богатству.

«Эта безумная роскошь — зачем она? Кому принесёт она счастье? — думал Филарет, вспоминая пышное убранство нового царского дворца — Годунов собирал казну царскую годами, а этот расточает её отчаянным легкомыслием. Вот соблазны, насеваемые дьяволом. Для Годунова весь смысл жизни был сосредоточен в царской власти, достижение коей стало для него венцом славы. Самозванцу царская власть досталась даром. Единственно, чего он будет домогаться, — это славы императора, самого могучего и самого богатого тирана на свете. Ради этого он попирает народ, среди которого родился и вырос, ни во что не ставит его жизнь и веру. Боже, как понять твой промысел? Ужели сие послано нам за грехи наши? И где нам чаять спасения?»

Между тем за окнами архиерейских палат Чудова монастыря сгущалась темнота, а благодетельный сон всё не шёл. Филарет не любил такие беспокойные ночи и сожалел, что задержался в Москве, где всё рождало тревожные раздумья. Он не раз замечал, что в Москве на него находило словно бы предощущение какой-то беды. Хорошо, что Марфа с Мишаткой живут в Ипатьевском монастыре, им там безопаснее, и он поблизости от них. Да и он чувствовал себя в Ростове Великом надёжнее, чем в Москве. Рядом наследственные костромские владения, а дома и стены помогают.

Становилось душно, и Филарет вызывал в своей памяти знакомые поля и лесные угодья, где всё дышало свежестью и простором и будило воспоминания детства. В эти чистые воспоминания врывался Юшка, небольшое имение которого соседствовало с романовским селом Домнино. Плохо кормило Юшку это имение, ибо он был никудышный хозяин, как и отец его Богдан Яков Отрепьев. Вот и нанялся Юшка после смерти родителя на подворье Романовых и стал их холопом. Судьба, значит. Что думает о той поре сам Юшка? Ныне на его долю выпало неслыханное счастье. Он-то считает его заслуженным, верит в свою звезду, хочет быть императором. Дерзость неслыханная. Да на этом и сломит свою голову.

Чтобы успокоить свои мысли, Филарет начал читать Библию. Долго думал над словами: «Надменный человек. Как бродящее вино, не успокаивается, так что расширяет душу свою, как ад, и, как смерть, ненасытен». Сказано точно о самозванце: «...как смерть, ненасытен». Думает, видно, что тайное не станет явным, что и Бога обманет, как и людей. Но Бог хоть и долго ждёт, да больно бьёт.

Филарет пытался представить, какое зло ожидает державу. Больше всего он опасался кровавой смуты. С этими опасениями он и заснул.

Проснулся он от колокольного звона и не вдруг понял, что проспал заутреню. Он был в жару, всё тело ломило. В памяти стоял мучительный сон. Будто Лжедимитрий с Басмановым уходили в черноту ночи, и он, Филарет, попросил их: «Возьмите меня с собой». Лжедимитрий сказал: «Ты ещё увидишь войну». Потом на Филарета напали бесы, и он тяжело отбивался от них.

Филарет позвал служку, но в голове всё стоял этот сон, словно самим небом ему дано было пророчество. Но что это было за пророчество?

То, что царь не истинный Димитрий, поняли многие россияне после венчания на царство некрещёной польки. Русские князья и цари испокон веков исповедовали православие и не допускали никакого урона для веры отцов. Москвитяне тайком и открыто говорили о том, что ложному Димитрию не удержаться на троне.

Самозванец сурово наказывал за эти слухи и толки, но был, однако, далёк от опасения за свою судьбу и не то чтобы стал меньше усердствовать в подражании иноземным обычаям и правилам — напротив, смело вводил их. Появлялись новые чины, по западным образцам была реформирована древняя Дума. Теперь в ней помимо патриарха заседали четыре митрополита, семь архиепископов, три епископа. Это было открытое подражание уставу королевства Польского.

Судили об этом по-всякому. Многие духовные особы, в том числе Филарет, были не против того, чтобы их именовали сенаторами. Это новшество привилось бы на Руси, если бы тщательно подготовленный москвитянами мятеж в считанные часы не изменил бы судьбу державы.

17 мая ранним утром в Москве загремел набат, сзывая вооружённых жителей на Красную площадь. Там, на Лобном месте, сидели на конях бояре в полных доспехах и ждали народ. Готовые к свержению самозванца люди устремились к Спасским воротам. Князь Василий Шуйский, держа в одной руке меч, а в другой распятие, въехал в Кремль, затем сошёл с коня и вошёл в Успенский собор, где приложился к иконе Владимирской Богоматери и, обращаясь к тысячной толпе, воскликнул: «Во имя Божие, идите на злого еретика!»

Толпа ворвалась во дворец. Самозванец, желая спастись бегством, выскочил из окна. Он мог бы ещё быть спасён стрельцами, которые взяли его под своё покровительство и потребовали свидетельства от матери царя, истинно ли он её сын. Инокиня Марфа отказалась признать в нём сына. Тогда толпа сорвала с него царские одежды и, облачив в рубище, внесла его, окровавленного после падения, во дворец. На допросе он продолжал упорствовать, называя себя Димитрием, и настаивал, чтобы его отнесли на Лобное место, где он обратился бы к народу: видимо, задумал хитрость либо хотел оттянуть свою погибель. Но дворяне Иван Воейков и Григорий Волуев убили его двумя выстрелами.