Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса - Михаил Полторанин

Под ласковые уговоры Запада Горбачев согласился вывести наши войска всего за четыре года из Восточной Европы и Прибалтики. Только в Германии советская группировка насчитывала полмиллиона человек, а располагались наши дивизии и бригады, еще в Польше, Чехословакии, Венгрии, прибалтийских республиках. Там Советский Союз построил для военных жилые городки по европейским стандартам, создал богатую и надежную инфраструктуру — все это оценивалось примерно в 100 миллиардов долларов. Подарить такую собственность хозяевам и перебросить наш контингент на неподготовленную территорию России, означало получить около 300 тысяч бездомных офицеров и прапорщиков.

Даже Горбачев понимал, что это безумный шаг: хоть и слабо, но до развала СССР торговался об условиях вывода наших войск. В качестве компенсации нам обязались сначала выделить 25 миллиардов немецких марок, построить на территории России военные городки. Но вот началась при Ельцине эвакуация нашего воинского контингента, и со стороны немцев, поляков и других пошло жульничество.

Немцы убавили сумму компенсации до 12 миллиардов марок, да еще стали вычитать из нее в диких объемах затраты на подвижной состав и «экологический ущерб». Поляки потребовали от России огромный выкуп за прохождение наших воинских эшелонов через их территорию. Латыши предъявили счет за предполагаемые затраты по ликвидации советских спецобъектов. Американцы тоже отказались выполнять свои финансовые обязательства — вносить деньги за «демилитаризацию Прибалтики». Больше того, у них в Германии находилась военная группировка численностью 60 тысяч человек — они должны были выводить ее одновременно с нами. Но с их эвакуацией США не спешат.

Над нами попросту измывались: и над никчемностью горбачевской команды, и над ничтожностью ельцинского правительства. Измывались над Россией — правоприемницей СССР. А она, как ни в чем ни бывало, продолжала «бежать из Европы».

Между тем семьи российских военнослужащих с малыми детьми безропотно возвращались на родину — в палатки с печками-буржуйками в голые степи и дебри Сибири. (Тогда я подумал: все-таки нет у нас полноценного офицерского корпуса, способного постоять за себя и Отечество. С такой безвольной и трусливой отарой золотопогонников любой политик-авантюрист может делать со страной все, что ему заблагорассудится.).

А нашему правительству как полагалось вести себя в такой ситуации? Я считал, что мы должны были поступать адекватно с действиями Той Стороны. После поездки к морякам в Ленинградскую область и консультаций с военными специалистами, я вынес вопрос о проблемах с выводом наших войск на заседание правительства.

Заседания в ту пору зачастую начинались поздно вечером. К самому концу рабочего дня взмыленные курьеры привозили многокилограммовые вороха проектов решений правительства, подготовленные группой Гайдара, и тут же надо было ехать на их обсуждение. Времени на чтение документов почти не оставалось. Министры острили: пока люди Гайдара переводили проекты с английского языка, пока исправляли в них ляпы в российской терминологии, допущенные сочинителями-кураторами из США, пока перепечатывали бумаги — вот и ночь наступала.

Обсудили все экономические вопросы, предусмотренные повесткой дня, и ведущий заседание Ельцин спросил: «Что у нас еще?» Я поднялся, изложил суть проблемы с выводом войск: вызывающее поведение тех стран, кому мы делаем колоссальное одолжение, не может быть терпимым. То, что члены кабинета услышали от меня, для многих новостью не было. Неожиданно прозвучало мое предложение: заморозить соглашение Горбачева с Западом о выводе наших войск на 7–8 лет (Россия не может быть заложницей губительных для нее договоров, которые подмахивало прежнее руководство СССР). И объявить, что разморозим мы их в том случае, когда заинтересованные страны — США, Германия, Чехословакия, Польша, Литва, Латвия, Эстония и другие совместными усилиями построят за этот срок в России необходимое количество жилых городков и создадут рабочие места для сотен тысяч эвакуированных из Европы и демобилизованных наших воинов, введут предприятия по переработке леса, сельхозпродуктов и производству стройматериалов. Быстрее справится Та Сторона с поставленными задачами — скорее возобновится вывод российских войск.

Как аргументировать наше решение? Заявить, что в армии якобы набирается критическая масса недовольства — вот-вот рванет. А у военных в руках ядерное оружие. Нависает угроза не только ельцинскому режиму, но и стабильности в мире. Американцы почешут репу! Если российская власть с первых дней не покажет характер, а продолжит беззубую практику Горбачева, о нас будут вытирать ноги все кому не лень.

Я ждал отповеди от министра иностранных дел Андрея Козырева. Он умный человек, но считал администрацию США эталоном порядочности. И Козырев заговорил, правда, без всякой злости, что так мыслить, а тем более действовать нельзя. Любой шантаж должен быть навсегда исключен из политического арсенала новой России. Только так, теряя в одном месте, страна может приобрести где-то в другом. Министр иностранных дел высказался категорически против моего предложения.

Мне тоже не по душе блеф и шантаж. Но в международной политике нелегко провести грань, разделяющую эти понятия с целесообразной жесткостью. В данном случае речь как раз шла о жесткости российской позиции, без которой никогда не защитить стратегические интересы страны. По крайней мере, мне так казалось. В ответ, если брать худший вариант развития ситуации, нам могли урезать потоки внешних заимствований. Но деньги все равно утекали в песок, а так правительство, чтобы не потерять власть, было бы вынуждено подхлестывать развитие своей экономики.

Кто-то из министров поддержал меня, кто-то Козырева. А Ельцин? Его позиция меня волновала больше всего — ведь все зависело от мнения Бориса Николаевича. Я давил на его воспаленное самолюбие: клянутся западные партнеры в дружбе Президенту России, а сами все время пытаются «развести», как цыгане простодушного мужика на блошином рынке.

При обсуждении Борис Николаевич сидел с непроницаемым лицом, бросая хриплым голосом: «Кто еще хочет сказать?» Время было позднее, и мы сделали перерыв на завтра. Большинство членов кабинета, предлагая свои сроки консервации соглашения, выступили за ужесточение нашей позиции. Мне показалось, что в Ельцине боролись два человека — патриот со своим антиподом, — и он ушел в глубоких раздумьях. Но это только показалось.

Назавтра президент заявил, словно не было вчерашнего обсуждения: хватит ворошить этот вопрос. Мы должны оставаться верными соглашениям Горбачева, несмотря на отказ Той Стороны выполнять свои обязательства. А еще через какое-то время Ельцин принял решение сократить первоначальные сроки вывода наших войск (4 года) на целых четыре месяца. Да еще согласился на очередные сокращения компенсаций нашей стране. И Россия брала кредиты за рубежом, чтобы оплачивать ими стремительное бегство своих воинских соединений по воле вождей.

Тогда у избирателей Ельцина его положение могло вызвать даже сочувствие: президент не уставал повторять о необходимости сохранения страны и коварных происках ее врагов, но в силу каких-то непреодолимых препятствий был вынужден продолжать линию Горбачева, а во многом идти дальше Михаила Сергеевича. Ему верили. Долго прятал Борис Николаевич от народа свое истинное политическое лицо. А в 2006 году, будучи на пенсии, приоткрыл его.