Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

– Охота тебе с Карпом дружбу водить? – недовольно пробурчал Василько.

– Да человек ведь, – сказал чернец и виновато улыбнулся.

– Не любят на селе Карпа. Крестьянишко он ленивый и шаткий. Все бродит по селу да норовит стянуть, где плохо лежит, – объяснил причину своего недовольства Карпом Василько.

– Верно мыслишь, Василько, – охотно отозвался Федор, – Карп – крестьянин худой и потому терпит невзгоды. Только нет в том вины Карпа, а есть его беда, – заметив недоуменный и вопрошающий взгляд Василька, он увлеченно продолжил: – Карпу крестьянствовать не надобно. Орать, сеять, жать, косить – все это не для него. Бог ему другое предназначение дал.

– Какое? – не утерпел Пургас, он тут же закрыл рот руками и опасливо возрел на господина.

– Ему бы скоморошничать, ходить с ватагой по торгам, пирам, братчинам да честной народ потешать. Карп прямо о том не ведает, но смутно догадывается, что не своим делом занимается. Потому и зол, буен, нерадив; потому все из его рук валится.

– Почему ты так думаешь? – спросил слегка ошеломленный Василько. Ему никогда не приходило в голову, что Карп плох, потому что занимается не тем делом, которым ему следовало заниматься.

– Думаю я, что каждому человеку Господь особое предназначение дает. Одному должно князем быть, другому – боярином, третьему – крестьянствовать, четвертому плотничать. Счастлив тот, кто Божье предназначение исполнит и принесет христианам много добра. Только не каждому удается найти в себе Божью искру. Нелегкое это дело. Иные всю жизнь маются…

– Отчего? – прервал чернеца Василько.

– Тут причины разные: кто из-за лени, кто из-за робости, кто – по грехам своим. Многие и не ищут, живут абы как, лишь бы свою утробу набить; сами горемычны и вокруг себя лихо сеют.

– А чтобы князем быть, надо тоже Божий дар иметь? – спросил Василько.

– А то как же… Нечто мало у нас неразумных князей? Все наши беды из-за них. У нас же князьями становятся не по голове, а от рождения. То, верно, слабоумные люди придумали себе на потребу. Ты у Господа попытай: быть ли княженку честным и грозным государем? Еще в младенчестве крепко высмотри, каков его норов да ум. Тогда и смекай… А то насажали беспутных князей на свою шею и маются, не знают, куда от них подеваться. Ведь удел ему дай, дружину дай, злато-серебро, тиунов и доводчиков тоже дай… и пошло, поехало!

Чернец будто белены объелся. Очи побелели, и нервная дрожь потрясла крупные и влажные губы. Он будто нечаянно дотронулся до больного места и принялся поносить тех, кто когда-то нанес ему рану. Василько же насторожился. Как бы чернеца не подослали его владимирские недруги? Наговорит он сейчас крамольных слов, а затем донесет кому нужно, что Василько его речи слушал и поддакивал. Как на грех у чернеца послух имеется – Пургас.

– Негожие речи плетешь! – повысил голос Василько.

Чернец смущенно посмотрел на Василька, обиженно поджал губы и стал поглаживать бороду.

– А ты что сидишь? – накинулся Василько на Пургаса. – Ступай вон!

– Совсем ополоумел я, – повинился чернец, когда холоп вышел из горницы. Очи его сделались влажными.

Чернец засобирался. Пошли винительные речи, молитвы, поклоны – все спешно, раболепно и виновато; словно опомнился он и горько сожалел о сказанном.

Василько подумал, что плохо верится, что когда-то Федор был володетелем, удалым и хоробрым ратником, а если и был, то через сколько мук и бед надо пройти, дабы опуститься до такого унижения: быть захребетником у скаредного Савелия, у негожего Карпа. Ему сделалось грустно, потому что он ждал этого человека, надеялся услышать от чернеца о былых ратях, а на поверку перед ним предстал многоречивый, назойливый и никчемный монах.

Он сухо, едва заметным кивком головы простился с чернецом и старался поскорее забыть и о своем разочаровании, о том, что ходит по белу свету чернец с большими темными и печальными очами.

Но кроме разочарования еще что-то удручало Василька; он призадумался и понял, что завидует чернецу, который не только много знает, но и много мыслит, и уже построил, судя из его слов, простую и стройную правду человеческого бытия, старается жить по этой правде и потому кажется счастливым.

А он до правды не дошел, все бродят в голове нелепые мыслишки, и страх томит душу. Случись с ним беда – кто пожалеет, кто скажет доброе слово о нем? Никто! А о чернеце скажут; тот же Карп, жена и чада его, да и Савелий – все вознесут бродягу.

Наступил канун Рождества. Мороз спал. На дворе стало тихо, безмятежно. Иной раз падал снег, но как-то нехотя, словно раздумывая, а не прекратить ли ему это ленивое, никому не нужное падение. По ночам на чистом небе высыпали звезды. Они безучастно смотрели на притихшую землю. Иногда, то ли заметя на ее неровной и грешной поверхности занимательное, то ли от скуки, они перекликались между собой, но не дружно и весело, а вразнобой и неторопливо. Люди не слышали их, но видели их мерцание. Вряд ли кого завлекли забавы ночных светил. Да кому они нужны? Их сияние ничтожно, и тепла от них не дождешься.

Только Пургас, пробегая по двору, остановился, задрал голову и некоторое время смотрел на незаметный хоровод холодных и белых огней. Он ощутил непонятный зов с высоты и почувствовал на миг, что будто нет никого и ничего: ни села, ни снегов, ни лесов, ни постылого Василька, ни желанной Янки, ни других людей, ни даже земли под ногами – есть лишь звезды, и он, и бездонная манящая пустота. И надо же такому быть, он не испугался и даже пожелал проникнуть в эту темную загадочную синеву. Пургас отчего-то почувствовал, что ранее был в ее пугающе зовущих глубинах и она настойчиво просит его вновь окунуться в свои беспредельные просторы.

Не время Пургасу заниматься нелепицами. Земные хлопоты враз погнали наваждение – осталась в душе лишь легкая смута.

Пургас совсем забегался в последние дни. Задумал поп учинить братчину, но как лукав и корыстен… Казалось, сам задумал, сам и готовь, но поп свалил все на Василька, который сидит сиднем в горнице, доброго слова не скажет, все косится и рычит. И приходится Пургасу одному тянуть тяжелый и громоздкий воз, называемой братчиной.

Если бы он задумал ту братчину, хлопот бы не было, но тут не поймешь, кто должен собирать ячмень с крестьян, пиво варить, естьбу готовить… Староста Дрон сразу на попятную: «Я ту братчину не учинял, я о ней вовсе не слыхивал». Василько на попа кивает, поп на Василька. Вот и бегает Пургас между ними, как взбесившийся пес. Спасибо чернецу, с ним расшевелили тяжких на подъем крестьян: прикинули, кому ячмень сбирать, кому пиво варить, кому естьбу готовить…

С пивом особых хлопот не было. Старосту Дрона уломали-таки, велено ему с каждого крестьянина взять ячмень по силе. Чернец взялся пиво варить и в помощники себе запросил Карпа.

Чернец сидел безвылазно в старой мыльне и пиво варил да похвалялся, что пиво получилось крепким и пахучим. А вчера прибежала жена Карпа и ну рыдать безутешно, ну причитать, что ее муж который день в избе не появляется и даже ночует незнамо где, оттого стоит на подворье безделица (даже дров наколоть некому), и если бы не чернец, который каждое утро к ним на двор приходит и избу топит да еще ячмень приносит, то сгинула бы она и ее чада от хлада и бескормицы. Женка просила Пургаса вернуть мужа на родное подворье, ругала на чем свет стоит братчину и в придачу срамила треклятое мужское племя. Пургас погнал Карпа домой, а чернецу слегка попенял, что негоже растаскивать по дворам братское зерно.