Поклонники Сильвии - Элизабет Гаскелл

– И еще, Эстер. Сильви вот что просила передать: она просит тебя быть подружкой невесты; она хочет, чтобы это была только ты.

– Не могу, – неожиданно резко ответила Эстер.

– Как же так? Нет, ты должна. Для меня и свадьба не свадьба, если тебя там не будет: ты же всегда была мне как сестра – с первого дня, как я поселился в доме твоей матери.

Эстер покачала головой. Неужели из чувства долга она не вправе отклонить даже эту просьбу?

Филипп, видя, что она противится, скорее интуитивно, чем разумом, догадался: раз она не хочет исполнить его просьбу ради удовольствия и развлечения, она согласится, если внушить ей, что тем самым она окажет услугу другому человеку. И он продолжал:

– К тому же мы с Сильвией сразу после церемонии планируем поехать в однодневное свадебное путешествие – в Робин-Худс-Бэй. Я буквально сегодня утром, до открытия магазина, ходил заказывать экипаж. А тетю оставить не с кем. Несчастная старушка просто раздавлена горем и порой ведет себя, можно сказать, как малый ребенок. Мы планируем, что она уже переберется сюда до нашего возвращения вечером. А она охотней всего и с большей радостью поедет именно с тобой, Эстер. Мы с Сильвией оба так считаем.

Эстер подняла к его лицу свои серьезные, честные глаза:

– Филипп, я не могу пойти с вами в церковь, и ты не должен меня упрашивать. Но я согласна заранее пойти в Хейтерсбэнк и позаботиться о старой женщине. До наступления темноты я привезу ее сюда, как ты просишь.

Филипп собрался было предпринять еще одну попытку уговорить Эстер пойти с ними в церковь, но что-то в ее глазах навело его на странную мысль, которая мелькнула в сознании и исчезла, как влага на зеркале от дыхания. И он отказался от своего намерения, а мысль эту задвинул подальше, отбросил как тщеславное пижонство, оскорбительное для Эстер. Он поспешно перешел к подробным указаниям, касающимся второй части его просьбы, которую она согласилась выполнить. При этом он все время говорил «мы с Сильвией», чтобы у Эстер создалось впечатление, что Сильвия счастлива и увлеченно планирует вместе с ним свадебные мероприятия, словно ее жизнь не была омрачена ужасным скорбным событием, случившимся всего несколько месяцев назад.

Эстер не видела, как Сильвия, бледная, с отрешенным взглядом, с твердой непоколебимостью в лице, будто не своим голосом отвечала на вопросы священника во время брачной церемонии. Эстер не была в церкви и не видела, как невеста с отсутствующим видом внимала мужу, обращавшемуся к ней со словами любви, а потом вдруг, вздрогнув, улыбалась и отвечала ему с печальной кротостью. Нет! Ей поручили перевезти несчастную вдову и мать из Хейтерсбэнка в ее новое жилище в Монксхейвене; и Эстер, такой заботливой и отзывчивой, эта миссия доставила немало хлопот и мучений. Несчастная старая женщина плакала, как ребенок, недоумевая, зачем вся эта суматоха, которой, хоть Сильвия и постаралась все тщательно продумать, невозможно было избежать в последний день, когда ее маму пришлось вывозить из дома, где та много лет была хозяйкой. Но все это было ничто по сравнению с тем чувством безысходности, что охватило несчастную Белл Робсон, когда она переступила порог дома Филиппа: гостиная – да и весь дом – тесно ассоциировалась в ее сознании с тем горем, что она здесь переживала. Страшные воспоминания всколыхнули ее притупившиеся чувства, снова погрузили в страдания. Напрасно Эстер пыталась утешить несчастную, всячески – в самых красноречивых выражениях, какие только приходили в голову, – объясняя ей, что Сильвия выходит замуж за Филиппа. Белл помнила только об ужасной судьбе своего мужа, и мысль об этом до отказа заполонила ее блуждающее сознание, омрачая все остальное. К тому же, поскольку Сильвии рядом не было и она не могла откликнуться на зов матери, Белл вообразила, что ее дочери тоже грозит суд и гибель; ее не могли успокоить никакие доводы Эстер, глубоко соболезновавшей ей и проявлявшей большое терпение. В какой-то момент стенания миссис Робсон на время прекратились, и Эстер с радостью услышала стук колес возвращающегося экипажа, в котором приехали новобрачные. Чуткий слух любящей дочери рыдания матери уловил еще издалека, и теперь, едва коляска остановилась у крыльца, Сильвия, бледная как полотно, мгновенно соскочила на землю и кинулась в дом. Ее немощная мать с трудом встала на ноги и засеменила к ней. Упав в объятия дочери, она взмолилась:

– О Сильви, Сильви! Отведи меня домой, подальше от этого ужасного места!

Эстер невольно была тронута тем, как юная девушка нежно заботится о матери, старается ее защитить. Казалось, мать и дочь поменялись ролями. И теперь Сильвия успокаивала и нежно увещевала Белл, словно капризного, испуганного ребенка. Она оставалась глуха и слепа ко всему вокруг, пока плач матери не унялся. Белл сидела, подрагивая всем телом, и обеими руками крепко сжимала ладонь дочери, словно боялась потерять ее из виду. Сильвия повернулась к Эстер и с милым изяществом – у некоторых счастливых людей это природный дар – поблагодарила ее в самых безыскусных выражениях, но с такой непередаваемой обходительностью и с таким необычайным очарованием, что у Эстер возникло ощущение, будто ей выразили признательность впервые в жизни. С этого момента она поняла, что Сильвия порой, неумышленно и неосознанно, околдовывает людей, хотя сама Эстер не всегда поддавалась ее чарам.

Отметил ли Филипп в своем сердце, что девушка, о которой он мечтал, сочеталась с ним браком в траурных одеждах и что по приближении к дому первое, что они услышали, это плач и стенания?

И теперь удача сопутствовала Филиппу – большего его сердце не могло и желать. Бизнес его процветал, зарабатывал он больше, чем было нужно для удовлетворения его скромных потребностей. Сам он вполне довольствовался малым, но своего идола всегда старался поместить на подобающий пьедестал. И средствами для этого он ныне располагал. Платья, комфорт, положение в обществе, какого он желал для Сильвии, – все это было ей обеспечено. Никто не обязывал ее выполнять работу по дому, если она предпочитала «сидя в гостиной, гладью вышивать»[102]. В действительности, Фиби возмущало, если кто-то без ее ведома принимался за домашние дела: она так долго вела хозяйство в этом доме, что кухню считала своей личной вотчиной. В шкафу «миссис Хепберн» (как теперь величали Сильвию) имелись и добротные платья из темного шелка, и нарядное из той пресловутой сизой переливчатой ткани, ожидающее того дня, когда она перестанет носить траур; в ее распоряжении были любые ткани на плащ – и серые, и красные.

Но Сильвию куда больше заботило, чтобы мама была окружена заботой и уютом – всеми благами, какие только она могла ей предоставить. И в этом Филипп старался от жены не отставать. Помимо того, что он любил свою тетю Белл, а теперь еще и жалел, он никогда не забывал, как она привечала его в Хейтерсбэнке и поощряла его любовь к Сильвии в ту тоскливую пору, когда у него было мало надежды на то, что однажды кузина примет его предложение руки и сердца. Но даже если бы не эти чувства благодарности и привязанности к бедной женщине, он все равно ревностно заботился бы о ней, хотя бы ради того, чтобы получить в награду от жены одну из ее редких милых улыбок, которые она щедро расточала ему, когда видела, как он опекает «маму» (так они оба теперь называли Белл). К земным благам, шелковым нарядам и скромной роскоши Сильвия относилась с безразличием. Филиппа едва ли не раздражало равнодушие, что она зачастую демонстрировала в ответ на его усилия окружить ее такими вещами. Ей же трудно было отказаться от своих деревенских уборов, от возможности ходить с непокрытой головой, от жакетов свободного кроя и юбок из грубого полотна и по утрам вместо домашнего платья облачаться в чопорный величавый туалет. Сильвии было куда утомительнее, сидя в сумрачной гостиной, выполнять «белую работу»[103], нежели сбегать в поле, чтобы пригнать коров, прясть шерсть или взбивать масло. Теперь ей не приходилось ухаживать за скотом, и такая жизнь порой ей казалась очень странной. Прежде «волы и ослы»[104] в ее представлении были неотделимы от человека. Заботой и лаской она обращала бессловесных животных на отцовской ферме в кротких друзей, которые с любовью и грустью смотрели на нее, словно жалели, что не могут словами выразить ей свое расположение и благодарность, хотя их преданные глаза сообщали ей это лучше слов.