История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре - Джон Бартон

Кажется, это сказано о духовном возрождении тех, кто верит в Слово Божье, обретшее свое воплощение в Иисусе Христе – и о том, что это возрождение отличается от изначального рождения в теле. Но в нескольких древних традициях (латинской и сирийской), а также в цитатах из Тертуллиана и Иринея, звучит иное:

Здесь именно Слово Божье рождено не естественным образом, а только от Бога. Как полагает большинство библеистов, это отсылка к непорочному зачатию Иисуса, обычно упоминаемому как рождение от Девы – доктрина о том, что у него не было отца по плоти, но он «принял плоть от Духа Святого и Марии Девы», как выражают это христианские Символы веры.

И как нам решить, каким был изначальный вариант текста или близкий к нему? Нечто сродни принципу непохожести позволяет выдвинуть такой аргумент: никто, столкнувшись с текстом, повествующим про рождение от Девы, не стал бы менять его на утверждение о возрождении верующих, поскольку так он бы отверг центральный пункт христианской доктрины. И потому вероятнее то, что из примеров, приведенных выше, первый древнее – и текст слегка изменили, обратив его в свидетельство того, чему позже предстояло стать ортодоксальной христианской доктриной. Подобные наращения Барт Эрман называет «искажениями правоверных в Священном Писании», предполагая, что «книжники время от времени правили слова в своих священных текстах, стремясь повысить их “ортодоксальность” и не позволить христианам, исповедующим иные, “отклонившиеся от нормы” воззрения, использовать эти писания» [5].

В данном случае у нас, как бы там ни было, есть поразительное множество подтверждений из всех греческих манускриптов, свидетельствующих в пользу первого примера. Но даже без этих подтверждений нам, возможно, все равно следовало бы предпочесть первый, на основании того, что именно он с большей вероятностью был изменен на вторую версию, а не наоборот. Этот аргумент не помешал напечатать в Иерусалимской Библии (см. главу 18) вариант «родился» и при этом не указать в сноске, сколь ненадежны основания для такого прочтения. По всей видимости, то же самое давление догмы, из-за которого изначально появилась форма единственного числа, воздействовало на переводчиков и в 1960-е годы.

Другой, похожий пример – изречение Иисуса, записанное в Евангелии от Матфея:

В большинстве манускриптов слова «ни Сын» отсутствуют, хотя они есть в самых лучших и ранних, да и к тому же встречаются в Евангелии от Марка (Мк 13:32). Мы имеем все права утверждать, что манускрипты, сохранившие этот вариант, в общем-то, более надежны, так что на этом основании слова «ни Сын» стоит сохранить. Еще более весомый аргумент появляется сразу же, как только мы снова задумаемся о том, какой вариант мог быть изначальным, а какой – измененным. В ранней Церкви, как правило, верили в то, что Иисус, как и сам Бог, был всеведущ – поскольку он, несомненно, был Богом. Если в тексте отсутствовала отсылка к тому, что Сын ничего не знал о последних днях и говорил о том, что подобное известно лишь Отцу, правоверный христианин вряд ли стал бы вносить такую отсылку. Намного вероятнее то, что переписчики, тяготевшие к ортодоксии, просто устранили ее, чтобы не оставлять намеков на незнание Сына и не ставить под вопрос божественность Иисуса. Таким образом, манускрипты, в которых эти слова отсутствуют, становятся, опять же, «искажениями правоверных». (В данном случае аргументу придает силу и синтаксис стиха: без слов «ни Сын» у нас остается лишь часть «ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один», а частица «ни» с союзом «а» не сочетается никак – она требует еще одной частицы «ни»; причем на греческом этот пример столь же поразителен.)

Синайский кодекс то искажает, то восстанавливает текст, выделывая резкие кульбиты: можно увидеть, что вначале в манускрипте присутствовали слова «ни Сын», потом их убрали, а еще позже очередной переписчик снова их вписал. Это устранение начинается с очень ранних времен: о наличии краткой версии стиха свидетельствует еще Ориген, – впрочем, это не значит, будто она, получив его подтверждение, становится истинной. У нас есть достойные причины, позволяющие допустить, почему текст «укоротили», но почти невозможно представить, при каких условиях хоть кто-нибудь внес бы слова, намекающие на столь «низкую» христологию [7].

После того как мы установили древнейшую версию, доступную нам, нам не следует обманываться и думать, будто мы тем самым узнали истинные слова, произнесенные Иисусом, или же точные исторические подробности того, что он свершил, или даже то, что изначально написал автор. Уверенность в чем-либо подобном критику недоступна. Лучшее, чего можно достичь – это установить самую раннюю версию рассказа или изречения, которую мы способны воссоздать. Там, где дело касается изречений, следует помнить, что Иисус, вероятно, учил на арамейском, и любая греческая версия его слов, сколь бы древней она ни была – это перевод, причем более ранний, нежели любой дошедший до нас евангельский манускрипт, да и сами Евангелия в любом случае созданы через десятки лет после эпохи Иисуса. История евангельских текстов, или, в данном случае, посланий, вовсе не хаотична, и во многом она представляет собой единую традицию – но сама сущность материала не позволяет нам с уверенностью говорить о том, будто у нас есть доступ к словам самого Иисуса. А вот и практические примеры критики текста.

Пример I: Женщина, взятая в любодеянии

В Евангелии от Иоанна – в том виде, в каком оно дошло до нас – есть рассказ, в котором многие видят саму суть сострадания и снисхождения Иисуса, а также его проницательности в спорах с противниками: это рассказ о женщине, взятой в прелюбодеянии, Ин 7:53 – 8:11.