Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов

умный – любую птицу опознает или мышь какую, а вот в практике – ня очень. Так вот, он охотникам говорил: «Завидуйте, что у меня такой друг, у вас в жизни такого друга ня будет!» Он их вроде как попрекал… Но для меня это в хорошем смысле. Мне и приятно, и неловко – погано слушать, когда хвастают. Он сядет в обществе и в глаза им так: «Вы завидуйте, что я с таким человеком дружу».

– Это он про вас? – Можно было не спрашивать, но из любезности Пётр Алексеевич спросил.

– Про меня. А я сижу – нос в пол – и думаю: а ведь рано или поздно, парень, ты меня продашь. Что делать? Буду ждать случай этот… Так он всё время говорил: «Мой друг» – а я молчал. И даже иной раз скажет: ня только, мол, друг, а как брат родной. Понимаете? Так и говорил: «Пашка – брат родной». – Пал Палыч, выгнувшись на сиденье, расстегнул патронташ, вытащил его из-за спины и бросил назад, к зачехлённому винчестеру. – Потом я пошёл в милицию работать. А Жданок такой – ня очень чистоплотный на руку. У него была в обществе егерь – Марина… Женщина была егерем, вела иной раз за него документы. И он сообразил быстро – двадцать семь рублей с кассы свистнул. Ня свистнул, так – присвоил. Сейф-то с кассой у него. А тут ОБХС – проверка… И он на неё хотел – на Марину, а ему пояснили, что егерь – ня материально ответственное лицо. Ня важно, кто украл, а материально ответственный – ты. И возбудили уголовное дело. Он мне пожаловался. А я в милиции работаю. Я говорю: «Собирай первичные коллективы – макарóвских, жадрицких, – пусть бярут на поруки». А потом к Нарезайлову, к следователю, который дело открыл, подошёл и говорю, мол, так и так, у нас в области шесть-семь человек таких, как Жданок, чтоб с Тимирязевской академии. Ня педагогический псковский биолог, которых учителями готовят, а настоящий… Если можно как-то сделать, чтоб на поруки первичного коллектива, то возьмут на поруки.

– Это за двадцать семь рублей всё? – Пётр Алексеевич отключил понижающую передачу – выехали на крепкий просёлок, прибрежная луговая болоти́на осталась позади.

– Так уголовное дело возбудили. Это сейчас – ня деньги, а тогда за три рубля сажали. – Белобрысые брови Пал Палыча сошлись над переносицей. – В восемьдесят пятом я поступил в милицию… А это был восемьдесят восьмой или восемьдесят девятый. Советские ещё времяна – ня девяностые. Маринка по сей день живая – ня даст соврать. Ей же тоже неприятно – хотел на неё повесить… А ей это зачем – женщине? – Смысл вопроса подвис в загадочной неопределённости. – Я, значит, попросил… А я прежде, помнится, говорил вам, Пётр Ляксеич, что чувствовал – страна разваливается. В восемьдесят третьем уже чувствовал. Мамке рóдной сказал: «Мам, я ня знаю, что будет, но я знаю точно, что сельское хозяйство так упадёт, что больше никогда ня подымется». В городах – ня знаю: то ли будет голод, то ли ня будет голода, но сельское хозяйство – сто процентов… Вот так ей и сказал. Но только это ня про то… – Пал Палыч махнул рукой, словно отгонял назойливого комара. – Почему я – подвожу итоги – про мамку рассказал? Да потому, что я пошёл к Нарезайлову просить: страна будет разваливаться, а общество охотничье как-то надо сохранить. Зверя сохранить – за счёт зверя можно выжить. Что нам революция – мы в лесу, мы на звере протянем. Жданок прядседатель, лицензия есть – а ня будет лицензии, так нам и ня надо. Понимаете? Я его ня только как друга защитить хочу, а уже как безопасность, как на будущее… – Пал Палычу казалось, что ему не достаёт слов, на лице его проступало внутреннеее усилие, но он справлялся. – Вот я и сказал Нарезайлову. Сказал, а он в ответ – молчок: ни да ни нет – как ня слышал. А пяред этим за год примерно мне сотрудник уголовного розыска говорит: «Такие, как ты, долго в милиции ня работают». Ни с того ни с сего – ляпнул и пошёл. Но я взял во внимание: думаю, а чего такие, как я? Ня пью, ня курю, ня ворую, ничего дурного ня делаю, работаю честно, работа нравится… Выправка армейская мне по душе, а милиция – та же армейская выправка, опрятно всё… А тут после Нарезайлова, следователя-то, начальник уголовного розыска встречает меня и говорит: «Мы людей в тюрьму сажаем, а он их выгораживает». Ня сказал, что, мол, ты выгораживаешь, но дал понять. Обозлённый был. Я сразу сообразил – стало быть, следователь сдал меня и они… Вот эти слова насторожили. Потом уже, время спустя, на дежурстве как-то смотрю – идёт с автостанции мужик. Ну, думаю, погляжу на автостанцию да на того мужика. Он мне ровесник был – ня мужик, парень. А он, как я поближе к нему подошёл, вот так протягивает авоську с дырками, – Пал Палыч протянул к ветровому стеклу руку, – и говорит: «Купи. Я ня местный, с Островского района, мне деньги надо». Я так – р-раз – гляжу, а там три-пять килограмм… этих шашечек – вот такие, – Пал Палыч изобразил на пальцах размер, – как хозяйственное мыло. Я поглядел на свету под фонарём, а там в торце – дырка.

– Под взрыватель? – сообразил Пётр Алексеевич.

– Да! Понимаете? Я в форме милицейской, а он мне талдычит, мол, я ня местный, приехал, надо продать… И у меня сразу – как с ног до головы дерьмом облили – обида, что я живу честно, и за это меня хотят посадить. Ужас какая обида…

– Вы поняли, что подставляют вас?

– Да, проверяют, хотят посадить. Плюс я уже предупреждён: мы тут людей сажаем, а ты выгораживаешь… Совпадает всё – по тому разговору. И так обидно стало… Сразу Нину вспомнил: вот она с двумя ребятами сейчас, а меня посадят… Она домой уедет в Локню, а там ей батька фуфулей навесит – батька ня любил меня: зачем ты замуж пошла в Новоржев? Думаю, и этой достанется, жизнь будет сломана, и я лишусь ребят… А потом такая вдруг смелость – прежде чем сесть, давай поиграем! И сразу в голове: ах ты, сучок, сейчас я тебя собью с инструкции! И говорю ему: «Ты знаешь, мне столько хозяйственного мыла ня надо. Сейчас уже стиральные машины – куда его? А вот, – говорю, – детское мыло и земляничное (тогда два сорта