Три года революции и гражданской войны на Кубани - Даниил Скобцов

Как будто выкристаллизовались четыре основных общественно-политических группировки, которые считали своим долгом и в какой-то степени своим правом заниматься освоением и разрешением основного общероссийского вопроса: «Особое совещание», созданное наспех генералами с возглавителем его генералом[81] с удивительно неподвижным мышлением… При первой встрече с нами, кубанцами, за дружеским чаепитием, этот генерал изрек именно о недвижимости исстари установившихся для России «форм государственного бытия»… «Кое-какие коррективы, конечно, возможны»…

Затем «Совет государственной обороны»… «Национальный центр»… «Союз возрождения»… «Совещания земских и городских деятелей»…

Взгляды и проекты этих организаций особого значения в данном случае иметь не могли.

Активно действующими силами оставались лишь добровольцы и казаки. Лишь их согласованные предложения могли бы определить пути выхода на торную дорогу строительства Государства Российского. Но именно согласованности предложений ни у добровольческого командования, ни у определенной части казаков-черноморцев не нашлось. При этом главная причина несогласованности, перешедшей в неприязнь и во вражду, была совсем не принципиального порядка.

Не в противопоставлении сомнительного казачьего демократизма таких лиц, как Быч, Кулабухов, Савицкий и др., с такими генералами-монархистами, как Деникин и Романовский, было дело. Такие противоречия у казаков с добровольцами были изначальны при самом соглашении и в некоторой степени вошли в быт противоболыне-вистских сил Юга России. В данный момент обострение усиливала вообще резкая постановка вопроса у добровольцев о местной «самостийности» и в первую голову, конечно, об украинской ее разновидности с крайне неудачным ее лидером – Петлюрой во главе.

Летом 1919 года вполне определилась безнадежность дела «Директории» и вместе с тем полная невозможность ее контакта с Добровольческой армией.

В V томе своих «Очерков» генерал Деникин рассказывает, что 2 июля украинский эмиссар полковник Стрижевский посетил в Бухаресте добров. военного представителя генерала Геруа и предложил образовать единство противобольшевистского боевого фронта под общей командой генерала Деникина, отложив на будущее время разрешение всех острых вопросов об устройстве Российского государства. Но генерал Деникин отклонил предложение эмиссара Петлюры принять под свою команду украинцев по мотиву: «добровольцы идут под флагом Единой, Неделимой России, а петлюровцы-де под „прапором независимой Украины“», – возобновление борьбы между союзниками после побед над большевиками Деникину представлялось неизбежным…

Вместо совместных действий худо или бедно, но во всяком случае не в ущерб собственному престижу, а к усилению своего отряда солдатами бывшей российской армии, генерал Деникин, однако, предложение отклонил и дал общую директиву: «Самостийной Украины не признаю, петлюровцы могут быть или нейтральны, тогда они должны немедленно сдать оружие и разойтись по домам, или же примкнуть к нам, признавая наши лозунги, один из коих „широкая автономия окраин“»… «Если петлюровцы не выполнят этих условий, то их надлежит считать такими же противниками, как большевиков»… И «в начале сентября начались там военные действия… С августа по ноябрь на петлюровском фронте участвовало со стороны добровольцев 8-10 тысяч бойцов».

«Количество отвлекаемых сюда добровольческих сил было, следовательно, не велико, но вообще количество сил было не значительно, по сравнению с поставленной перед нами задачей, – отмечает сам генерал Деникин. – Экономия сил в 8-10 тысяч бойцов – это было уже нечто». Кроме того, имел бы огромное значение психологический фактор: победно-активный фронт не суживался, а расширялся… В отношении же кубанско-черноморской группы создавалось положение во всяком случае неестественное. Их обязывали душить своими руками дело, которому они не только сочувствовали, но в известной степени и служили… Одна из горчайших гримас встречи Драгомировщины с Петлюровщиной…

Аналогичное явление наблюдалось и на юго-восточном рубеже территорий, занятых ВСЮР – в Чечне и Дагестане.

В Чечне, приблизительно в это время, произошло выступление некоего Узум-Хаджи, сумевшего использовать обстановку и характер горцев, чтобы начать вооруженное восстание против добровольцев. Что в этом движении было от пробудившегося ложно сознавшего себя национализма, вернее племенного атавизма, что от большевистской злостной интриги или даже от проникновения сюда турецкой пропаганды, – трудно сказать. Та система управления, которую установило здесь «Особое совещание», явно не отвечала своему назначению. Чиновные правители Чечни, Кабарды, Осетии, Ингушетии и пр. из туземцев – генералов царской службы – с громоздким бюрократическим аппаратом при них оказались не на высоте требований времени и народных нужд.

Уже в Париже, разбираясь в старых газетах, собранных в Musee de la Guerre, я напал на любопытнейший во многом отношении листок – «Вестник чеченского комитета по очищению Чечни от банд большевиков и Узум-Хаджи». При насаждавшем бюрократизм «правителе-генерале» образовалась как бы какая-то видимость общественности – Комитет – с задачей по «очищению от банд» всегда, еще встарь неспокойного края, где в былые времена кубанские пластуны гонялись за Зелим-Ханом.

Издание «Вестника» – это попытка применить внешне культурные средства к весьма некультурным действиям для внушения страха, а где представлялось неизбежным по мнению начальства, то и к физическому уничтожению всего живого на данной территории. В первом номере этого «Вестника» было помещено решительное требование от начальника грозненской группы войск, генерала Драценко к местному населению прекратить восстание и всякое сопротивление и выполнить назначенные условия, и только при выполнении их… «еще возможно спасение аулов от полного их разрушения»…

В свою очередь, комитет по очищению Чечни, пользуясь страницами «Вестника», высказывал свое мнение, что наступил последний час, когда должен решиться вопрос «о жизни или смерти» чеченского народа. Комитет объявлял, что он приступает к открытой своей деятельности по борьбе с преступниками, повергшими Чечню во все ужасы гражданской войны… К делу был привлечен и представитель английского правительства на Кавказе. И он тем же языком угрозы убеждал чеченцев подчиниться предъявленным требованиям. Одним словом, всякий «сознательный чеченец» (а именно к нему относились эти грозные обращения) узнавал, что и начальство и своеобразно организованная общественность – чеченская же, по крайней мере, по названию, – иностранные представители, все ему угрожают и при этом угроза к нему идет со страниц единственного печатного органа, посвященного специально Чечне.

Трудно предположить, что этот тон приходился по душе сознательному чеченцу.

Тем не менее он был приемлем кубанским черкесам-кавказцам, состоявшим членами Кубанской рады и знавшим, что их оппозиция может принести вред добровольческому движению. И они вредили ему там, где только могли и как только могли, считая себя, однако, близкими правящей в это время на Кубани группе черноморцев.