Домино - Росс Кинг

Внутри экипажа сдержанность миледи улетучилась — и мною овладела надежда снискать у ее губ дальнейшие милости. Теперь мы взбирались на Холборн-Хилл, откуда виднелось садившееся за Грейз-Инн солнце; над ним горели, как чешуя золотых рыбок, грузные облака. Миледи внезапно отпустила мои руки и возобновила рассказ.

Премьеры новой оперы мистера Генделя «Philomela» пришлось дожидаться дольше, чем предполагалось, — то есть, до начала декабря.

Король прибыл из Ганновера месяцем раньше, после нелегкого плавания, когда яростные ветры вынудили королевскую эскадру повернуть в Хелвутслейс. Бури свирепствовали до конца года: приуроченные к солнцевороту штормы упорно не стихали, что толковалось некоторыми как божественная кара, насланная вместо чумы, которая так и не проявила своей мстительности. Король обнаружил, что и город, и его подданные заметно переменились с лета, когда он их покинул. В сентябре, когда акции упали с 830 до 750 и ниже 700, потом до 550, увлекая за собой все прочие, включая акционерный капитал Компании, улицы заполняли разгневанные толпы; теперь всюду царило безмолвие: вкладчики забились по углам — поразмышлять над своим разорением. Хотя мрачное предсказание джентльмена на Ньюгейт-стрит не сбылось в точности, иные и в самом деле пали жертвой душевного расстройства. Племянник директора Компании перерезал себе горло бритвой, кое-кто из незадачливых вкладчиков попрыгал в воды Флит или Темзы — с карманами, набитыми камнями; других, желавших оттянуть конец, унесли в могилу потоки джина. На Биржевой Аллее вспыхивали стычки: кого-то ударили ножом, и еще до истечения сентября двух маклеров застрелили прямо на улице.

К октябрю улицы и лавки опустели. На конюшенных дворах, на верфях и городских площадях, напоминавших некогда неумолчные ульи, вместо прежней кипучей деятельности глазам представали только зияющие просветами остовы недостроенных карет, барж и особняков, словно множество погибших животных, чью плоть пожрали и чьи кости обглодали невидимые хищники, и сквозь чьи скелеты должна прорасти весной трава. Готовые кареты, баржи и особняки никем не востребовались, как и тысячи тысяч расшитых камзолов, золотых часов и пряжек, табакерок с инкрустациями, касторовых шляп, серебряных шпаг, мраморных тростей. Две тысячи торговцев и ремесленников — преимущественно модистки, портные, мануфактурщики, изготовители кружев, галантерейщики, парфюмеры и так далее — разорились, не выручив ни единой гинеи от капиталов Компании Южных морей. И конечно же, каменщики, плотники, штукатурщики, столяры, мастера по укладке черепицы, паяльщики… Да что говорить, даже его величество (он-то, как утверждали некоторые, и положил начало всему этому безумию) тоже пострадал от бедствия: по слухам, принадлежавшие ему акции на 66 000 фунтов (по котировке апреля) упали в цене по меньшей мере на 10 000.

Однако король воспринял потерю с большим, Нежели другие, философским спокойствием. В ноябре Тристано получил приглашение в Кенсингтон-Хаус, в один из новых Государственных Залов — с незавершенной отделкой: здесь, как и во многих лондонских домах, торчали стропила, а стены были заляпаны подсохшей штукатуркой. Тристано, в шелковых чулках и бархатных коротких штанах, пришлось встать коленями на ковер, усеянный сором и не до конца развернутый. Перед ним, в кресле из красного дерева, с высокой спинкой, сидела, развалившись, особа отнюдь не царственного вида. Державный монарх походил более всего на заурядного деревенского сквайра: его кружевные манжеты и камзол были запачканы табаком, нога в чулке приподнята и перевязана по причине подагры; он оживленно беседовал по-немецки с дамой, представленной как мадам Килмансегг, уделяя ей почти все внимание. Под боком у него находилась трубка, под другим — кружка эля; те же удовольствия разделяла с ним и мадам Килмансегг, имевшая собственную трубку и кружку. Она, как передавали, была в числе тех немногих, кому хватило мудрости продать свои акции до того, как разъяренные валы Южных морей обрушились на ее порог.

Тристано видел обоих накануне вечером на Хеймаркет, на открытии нового оперного сезона. Первым спектаклем шло сочинение синьора Бонончини «Astarto»[123]— вместо «Philomela» мистера Генделя, над которой тот продолжал работать день и ночь, подкрепляя силы исключительно табаком. Король уселся в ложе у самой сцены, весело беседуя за партией в карты с мадам Килмансегг и двумя дамами-герцогинями. Увлеченность игрой, по-видимому, не позволила его величеству вслушаться в оперу, поскольку теперь он велел Тристано, которого упорно называл почему-то «синьор Сенезино», спеть одну из арий. Тристано начал было объяснять, что не участвовал в представлении «Astarto» и что на самом деле роль исполнял настоящий синьор Сенезино, однако стоявший рядом лорд У*** торопливо прошептал:

— Спойте что угодно: все равно старый болван не разберет разницы!

«Astarto», на удивление, имела большой успех: двадцать четыре представления. Даже «Radamisto» уступил ей первенство. Выдающееся достижение синьора Бонончини — с учетом всех обстоятельств, и лопнувших Пузырей прежде всего. Достижение, пожалуй, даже чересчур выдающееся. Мистер Гендель, запершись в своих апартаментах в особняке лорда Берлингтона на Пиккадилли, по слухам, весьма ревниво отнесся к горячему приему, оказанному публикой синьору Бонончини: поговаривали, будто он яростно упрекал лорда Берлингтона за предательское приглашение в Лондон нового композитора и был крайне обеспокоен судьбой своей последней работы — оперы «Philomela». Тристано вполне мог бы поверить этим слухам (мистер Гендель, безусловно, отличался вспыльчивостью), если бы молва не донесла до него также, что сам он, по общему мнению, тоже плетет интриги против Сенезино.

В действительности, однако, у Тристано было немало других забот — и куда серьезней, чем устройство подкопов под Сенезино, который слыл в высшей степени тщеславным и грубым чурбаном. Гораздо более его тревожило собственное положение в Англии: с приездом из Смитфилда оно опасно пошатнулось, поскольку дела Королевской академии музыки и главным образом самого лорда У*** в сентябре заметно ухудшились.

— Придется укладывать вещи и уносить ноги, — хладнокровно произнесла леди У*** в тот день, когда толпа устремилась по Ньюгейт-стрит к конторе Компании Южных морей.

Известие о финансовых потерях супруга она восприняла с полнейшим спокойствием, словно в них заключалась некая felix culpa[124]. Она — да, но не супруг. Выдержка, служившая ему так хорошо за карточным столом, где лорд нередко проигрывал крупные суммы, странным образом ему изменила.

— Сомневаюсь, — ровным голосом добавила леди У***, — что у нас есть иной выход.

— Хо-хо! И вам это по вкусу, моя дражайшая госпожа?

Рука лорда У*** опиралась о бюст его отца, первого лорда У***, имевшего вокруг шеи платок короля Уильяма, а на лице — недовольное выражение. Недовольство было разительным: казалось, будто мраморный слепок приведен в замешательство вестью о том, что состояние, которое его оригинал сколотил торговлей с Турцией, одним прекрасным утром пущено наследником на ветер за время, потребное для чистки пары сапог.