Философия возможных миров - Александр Секацкий

Та к или примерно так подготавливается жестокая очная ставка, жестокость которой только возрастает от того, что актрисы поддаются гипнозу, – да и как тут устоять, когда снова включена камера и перед тобой промелькнули фрагменты прекрасного избранного?

С чем можно сравнить их откровения? С тем, как фокусника-иллюзиониста поймали за руку. С неловко высунувшимся кукловодом чарующего театра марионеток. Со сказочным щедрым Дедом Морозом, выполнявшим заветные желания – и вдруг оказавшимся даже не папой, а нанятым знакомым дворником.

Прямое отношение к сути дела имеет наблюдение Вольфганга Гигерича над различием архаического (дохристианского) и христианского восприятия чуда. В архаике юноши, пройдя инициацию и став взрослыми, не верят больше ни в наяд, ни в дриад, ни в лесных богов, обитающих в самой чаще. Они сами теперь надевают их маски – поскольку знают, как устроено трансцендентное, тогда как их младшие соплеменники, еще не прошедшие инициацию, продолжают верить в чудо. Но посвященные в мужчины хранят страшную тайну, и только это их поддерживает… Суть же христианства состояла в том, что оно отменило посвящение в этом смысле. Спаситель провозгласил: будьте как дети – и вера осталась детской, трансцендентное сохранило характер простой фактичности.

Откровения старушек, спровоцированные Литвиновой, по сути своей являются прямым разрушением детской веры и, стало быть, нарушением заповеди «не соблазнять одного из малых сих». В этом случае речь идет о верующих, что вознесенные в Парадиз-синема обрели нетленную красоту и нескудеющий appeal. И вот теперь тленные, но все еще тлеющие мощи хватают нетленные тела и наносят им ущерб… Душераздирающее зрелище!

Понятно, что это кощунство для новообращенных, для тех самых тружеников села, сохранивших пожизненную влюбленность например, в Верочку или в Лидочку Смирнову. Несомненно, многие из них дожили до этой передачи – и испытали что? Разочарование, потрясение? Если даже осквернение чужой святыни вызывает некоторую горечь, что говорить о святыне собственной? Верящие (пусть неявно, про себя, но тем более непоколебимо) в целлулоидный рай, в Парадиз-синема, сталкиваются здесь с настоящим искушением, сопоставимым с искушением Алеши Карамазова, когда его старец «провонял».

Ведь и здесь оказывается, что спасенные тела, свидетельствовавшие о своеобразной справедливости устройства мира для тех, кому повезло, кто выиграл путевку в рай, – с них вдруг сорвали маски сами их обладательницы. Лисичка Рената что-то им пропела, и все пять колобков попались. В их собственной звонкой песенке прозвучала непоправимо фальшивая нота.

Однако такой эффект отнюдь не был результатом прямого замысла Литвиновой, она хотела иного, если не сказать – противоположного. Ведь она сама искренне верует в Парадиз-синема, она и говорит в этом фильме: «Вот мы уже там, на пленке, пристроены, как в раю, и теперь неважно, что мы будем делать здесь…»

Литвинова не совсем права. Возможно, она не вникла во все детали текста Обетования с неведомыми богами, устроившими Парадиз.

Завет, ветхий завет, принятый еще во времена горючей кинопленки, содержавшей серебро, гласит: если ты взят в рай за красивые глазки, а также за стройные ножки и прочие впечатляющие формы, ты должен соблюдать определенную осторожность, если уж остаешься еще и на грешной земле. Тогда не совершай мерзостей пред богом Синема. И помни, что главная мерзость, просто вопиющая непристойность пред ним – старение.

Но если с непристойным поведением все ясно, то в чем же тогда серебристо-целлулоидная праведность? Ведь ни одна из попыток упразднить старость не увенчалась успехом. Можно опять-таки поступить как Мэрилин Монро – решительно прервать неизбежную пожизненную депрессию и заранее исключить все грядущие ужасы очных ставок. Она теперь не просто в раю – она избранная блаженная Мэрилин, кинодива-великомученица, исполнившая завет. Можно сделать как Елена Соловей и множество других, пошедших этим путем: скрыться с глаз, уйти в частную жизнь, не претендовать на свой уже помещенный в рай прекрасный образ, поскольку все дивиденды, малые толики фимиама, которые удается отжать здесь и сейчас, как бы вдогонку, ставят под угрозу «основной капитал», то есть вредят уже проделанным усилиям и дезавуируют удачу, великий выпавший шанс.

Как раз такой случай мы и наблюдаем в этом давнем проекте Ренаты Литвиновой. Если суммировать ощущения свидетелей, они примерно таковы: потратить столько сил, отказавшись от обустройства дома, от маленьких радостей, порой и от моральных принципов, чтобы что? Чтобы вот так, в виде накрашенных восковых кукол, в виде произведения гримеров и таксидермистов явиться на глаза любящей публики, пошатнув ее вечно детскую веру в справедливость мира – пусть даже столь свое образную справедливость?

Да, никто не сомневался, что звездам многое прощается – флирты, измены, засветы, не говоря уже о политических прегрешениях, – все это мелочи пред лицом распорядителя Парадиза. Но старение и предъявление постыдной старости – в данном случае смертный грех. Если уж ты спела когда-то, как Любовь Орлова: «Я из пушки в небо уйду», не мешай потом своему кинообразу на орбите. Как это сделать – вопрос, в сущности, неразрешимый.

Совершила ли прегрешение Лиля Брик, представ на телеэкране немощной беспомощной старухой? Она, бывшая когда-то музой поэтов и других гениев, продолжала что-то говорить про Ромочку (Якобсона) и Володечку, невольно развенчивая один из мифов Серебряного века, разрушая, возможно, и собственное прекрасное посмертие, где чувственный огонек мог бы гореть для всех посетителей, как еще до сих пор светится волшебная лампа Клеопатры. Увы, эта старуха не сделала для той Лилечки ничего хорошего, ничего не смогла сберечь.

Кстати, а как следовало ей поступить, если бы телекамера застала врасплох? Был ли хоть какой-то выход? – вопрос, несомненно, интересующий Ренату Литвинову. Возможно, Лиле Брик следовало сказать: «А, эта обворожительная Лилечка, сводившая всех мужчин с ума? Та еще была чертовка, однако она умерла совсем молодой. Но я знаю о ней побольше, чем вы!» – после чего захохотать безумным смехом и показать фигу прямо в камеру. Как-то так. Ведь при всей кажущейся безысходности некоторым все же удается уберечься.

Ну а что же сама Рената, бескомпромиссная завоевательница Парадиз-синема?

Ее персональный проект перевоплощения и пресуществления в пленке хорошо продуман с точки зрения философии времени вообще. Большинство старается передать страсть, пусть замаскированную, огонь чувств и внутреннее напряжение пламенеющей души. Вот и участницы телефильма повелись на отголоски былой страсти и страстности. Но в собственном послании к Избирающим и Хранящим избранное Рената Литвинова предлагает охлажденную чувственность. Многие критики называют это манерностью, неестественностью, вычурностью, охотно пародируют (точнее, пытаются) то, что вроде бы само напрашивается на пародию. И все мимо.

Не знаю, каково в данном случае расхождение между образом и прообразом, но, как бы то ни было, мы видим вполне обоснованную уверенность, что охлажденная чувственность будет храниться долго. Это может показаться слишком прямой аналогией с анабиозом, который у простейших организмов действительно может длиться тысячелетиями. Ведь волнение чувств есть некоторым образом повышение «температуры души» и, так сказать, градуса присутствия. Сразу вспоминаются выражения типа «она оставалась бесчувственно-холодна». И все же заранее введенный некий фермент – замедлитель и охладитель – действительно способен дать впечатляющий результат, пусть даже содержащий немалую долю странности. И в фильмах Киры Муратовой, и во всех последующих кино– и телепроектах охлажденная (хочется сказать, до неузнаваемости) чувственность этой женщины, ее образа завораживает. Она притягивает – но не по алгоритму классического вожделения, а как-то иначе. Порой возникает подозрение: может быть, так выглядит загробная любовь? Всем известны тирады «ты говоришь, будто в микрофон», «ведешь себя, как на сцене», но тут перед нами совсем иная степень отстраненности – не как на сцене и не как перед кинокамерой, а как будто ты уже в серебристой дымке, где раскинулся Парадиз-синема. Молодая и словно бы вечная женщина медленно и прихотливо раскрывает всю палитру перемещенной чувственности. Для тех, кто смотрит отсюда, она почти неузнаваема, но провоцирует желание переместиться туда. А также догадку: возможно, в мирах дальнего хранения чувственность выглядит именно так. Вспоминается пистолет, придуманный Набоковым, – прекрасное огнестрельное оружие, но пули вылетают из ствола так медленно и тихо, что больше напоминают бабочек или воланчики для бадминтона, – и падают в подставленную шляпу.