Паранойя. Почему я - Полина Раевская

Позже ко мне пришла мама. Она что-то спрашивала о моем самочувствии, но я продолжала смотреть в потолок, не обращая на нее никакого внимания. В конце концов, какое у меня может быть самочувствие?

Изнасилована, искалечена, убита.

Видимо, поняв, что спрашивать что-то бессмысленно. Мама просто ложится рядом и, обняв, плачет вместе со мной, гладя меня по лицу.

– Бедная моя, бедная моя девочка, – шепчет она, целуя мои волосы, а я думаю о том, какая это все-таки ирония: получить то, о чем мечтала с самого детства, когда уже не надо.

Не знаю, сколько мы так лежим с мамой. Она предпринимает еще несколько попыток утешить меня. Говорит что-то про будущих детей и то, что время лечит, но это все такая банальщина и ерунда, что я даже не обращаю внимание.

Дни пролетают один за другим. Мама не отходит от меня ни на шаг, боясь, что я непременно с собой что-то сделаю. Ее до слез и отчаяния доводило мое молчаливое сидение у окна и отказ от еды.

Однако, я не хотела покончить с жизнью. В том и дело, что я вообще ничего не хотела. Мне было все равно, что бы ни происходило. Я была в такой лютой депрессии и скорби, что даже, когда мама в попытке растормошить меня, сообщила, что Долгов пошел на поправку, единственное, что я почувствовала – это радость от того, что теперь есть вероятность, что этот ублюдок Елисеев сдохнет мучительной, позорной смертью.

А что касается Долгова… Наверное, настает такой момент, когда ты перестаешь ждать, надеяться и верить.  Я перестала. Более того, со временем почувствовала едкую, разъедающую меня злобу за то, что мой ребенок стал жертвой этой войны и без раздумий был брошен отцом на съедение шакалам, в то время, как Ларискины надежно припрятаны. Почему- то это так задевало меня, что я почти ненавидела и Долгова, и его детей, и всех вокруг.

Где-то спустя месяц мы с мамой вернулись в проклятый городишко. Я по – прежнему продолжала сидеть часами у окна, либо бродить без цели по саду.  Бессмысленность и пустоту моих дней наполняла чем-то светлым только Каролинка. Только ей я дарила редкие улыбки и скупую ласку, получая в ответ горячие поцелуи и объятия, от которых слезы жгли глаза.

В один из вечеров к нам прилетела Лиза, чтобы присматривать за мной, пока мама с Можайским и Каролинкой будут на открытие какого-то моста в соседнем городе.

– Пожалуйста, пообещай, что ничего с собой не сделаешь, пока меня не будет. Прошу тебя! Хотя бы ради сестры, – просит мама, ложась рядом. Теперь она каждую ночь спала со мной, запирая все окна, двери и пряча любые острые предметы. – Все наладится, милая. Скоро мы уедим с тобой, и ты больше не увидишь этих уродов. Я купила домик в Греции, – шепчет она, целуя меня в лоб. Я же впервые чувствую что-то. Смотрю на нее удивленно, не веря, что она всерьез решила уйти от Можайского. Но она будто читает мои мысли, усмехается невесело и резюмирует. – Давно пора.

–Да, – все, что могу выдавить из себя, но маме больше и не надо. Улыбнувшись сквозь слезы, она с чувством целует меня и прижимает к себе. Так и засыпаем.

Утром они улетают на открытие, а я занимаю свое привычное место у окна, надеясь, что может быть в Греции станет чуточку легче. Однако, когда смеркается, в мою комнату влетает Лиза и смотрит на меня глазами, полными ужаса, отчего внутри все замирает в жутком предчувствии. И оно не подводит.

– Я не знаю, как сказать, – шепчет Лиза дрожащими губами.

– Что? – только и могу прохрипеть, медленно поднимаясь с подоконника.

– Их вертолет… взорвался, – выдыхает она, а у меня ноги подкашиваются.

Не знаю, сколько боли и горя способна вынести человеческая психика, моя уже явно не вывозила, поэтому я просто отключилась.

Очнулась в кромешной тьме, ничего не понимая, но с ощущением чего-то непоправимого. Правда, осознать не получается, внизу вдруг раздаются крики Лизы:

– Вы что творите? Вы кто вообще такие?

Слышится какая-то возня и топот ног. А потом, как гром среди ясного неба:

– Гридасик, убери эту истеричку.

От этого голоса внутри все сворачивается в ледяной, колючий ком и дышать становиться нечем. Задрожав, поднимаюсь с кровати, но не успеваю сделать ни шагу, как дверь открывается, включается свет и я, как в пропасть без страховки в самые синие на свете глаза.

Худющий, землистого цвета, бритый под ноль, злющий, с диким, бешеным взглядом…  Уголовник, как есть уголовник, а я смотрю и насмотреться не могу. Это чувство подобно раю посреди ада – так больно, что хочется кричать. Но у меня из груди вырывается только задушенный, затравленный всхлип. Он действует, словно спусковой крючок для обиды, злости, ненависти и единственного вопроса: «Почему?».