Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

Дягилев ни имел, честолюбивое желание еще более усилить блеск своего парижского сезона, добавив новую работу, принадлежащую выдающемуся французскому композитору, по-видимому, превозмогло их. Трудно поверить, что его желание отменить «Дафниса» проистекало исключительно из недоброжелательности по отношению к Фокину, как утверждает последний. К тому же изменение объявленной программы могло вызвать негативную реакцию.

Но блистательный талант Фокина оказался на высоте.

«Придя на репетицию, я применил особый способ постановки финала: посылаю через сцену одну вакханку, потом другую, потом двух, трех разом; потом целую группу с переплетенными руками, напоминающую греческий барельеф. Снова они несутся через сцену поодиночке и группами. Всем даю короткие, но разные комбинации. Каждому танцору приходится выучивать только свой небольшой танцевальный пробег.

Пропустив таким образом всех в глубине сцены с одной стороны на другую, я потом всю массу выпустил из первой кулисы. Все вместе взвились в вихре общей пляски, и… большая часть труднейшего финала готова! Осталось только поставить небольшой пассаж для Дафниса и Хлои, соло Даркона и общий финал. Ясно было, что успею. Я посмотрел на Дягилева.

— Да, очень быстро, очень хорошо у вас получилось, — сказал он, явно разочарованный».

Карсавина вспоминает:

«Музыка „Дафниса и Хлои“ таила в себе массу подводных камней: звучная, возвышенная и прозрачная, словно кристально чистый родник, она изобиловала коварными ловушками для исполнителя. В одном из моих танцев ритм беспрерывно менялся.

Фокин был слишком раздражен и перегружен работой, чтобы уделить мне много внимания. В утро премьеры последний акт все еще не был окончательно отделан. Мы с Равелем репетировали за кулисами: „раз-два-три… раз-два-три-четыре-пять… раз-два“ — и так до тех пор, пока я наконец смогла следовать рисунку музыкальной фразы, не прибегая к помощи математики».

Однако премьера было отложена до 8 июня. Но так как 7-го был спектакль, значит, накануне вечером невозможно было устроить обычную генеральную репетицию, 9 июня у труппы был выходной, а 10-го сезон заканчивался, следовательно, «Дафниса» могли показать только дважды. Равель был раздосадован.

Но самое худшее было впереди: Дягилев издал распоряжение, чтобы «Дафниса» показали не в середине программы, как обычно представляли новые балеты, но первым, до «Шехеразады» и «Тамары». К тому же он устроил так, чтобы спектакль начался на полчаса раньше обычного*[256]. По мнению Фокина, Дягилев хотел, чтобы новое произведение исполнялось при пустом зале.

«Это было уже слишком! Я решил ни перед чем не останавливаться. В зрительном зале после последней репетиции у меня произошло бурное объяснение с Дягилевым. Я пустил в ход слова, точно определяющие его отношения с Нижинским. Я кричал, что его балет деградирует, превращаясь из прекрасного искусства в извращенчество… и т. д. и т. д.

В конце я добавил, что если балет будет дан как прелюдия к представлению, то я выйду перед публикой и всю объясню. Пускай Дягилев выводит меня силой со сцены. Это будет хорошей благодарностью за постановку для него целого репертуара!»

Итак, наступил день премьеры этого обреченного балета, заказанного еще четыре года назад, но никто не был счастлив.

«Придя в театр, я увидал, что на сцене стоит декорация „Шехеразады“. Дягилев сдался. „Дафнис“ пойдет вторым. Я был прав, утверждая, что публика не обратит внимания на то, что спектакль начинается раньше обычного, и не приедет к началу. Это доказывает следующий необыкновенный случай.

Я стоял на сцене во фраке и со складным цилиндром в руке, от волнения ежесекундно складывая и раскрывая его. Оркестр играл увертюру к „Шехеразаде“. Увертюра длинная — вся первая часть симфонии. Только в конце ее артисты занимают свои места на сцене. Я разговаривал с кем-то, тоже одетым не по-восточному. Бутафоры раскладывали подушки, приносили кальяны. Вдруг поднялся занавес — кто-то нечаянно подал сигнал. Я посмотрел в зрительный зал и медленно во фраке пошел через сцену, через гарем, сказать рабочему, чтобы опустили занавес. Я шел медленно потому, что в зале никого не было. И перед таким-то залом Дягилев хотел показать премьеру моего балета!»*[257]

Вполне вероятно, что Дягилев мог вредить Фокину за нелицеприятные слова о Нижинском. Во всяком случае, после оскорбления, нанесенного Фокиным Дягилеву, даже о видимости соблюдения приличий не могло быть и речи. Труппа разделилась на два лагеря, поддерживающие Фокина и Нижинского. Дело осложнялось еще и тем, что со времени гастролей в Монте-Карло Фокин перестал разговаривать со своим старым другом, режиссером Григорьевым. Мягкий по натуре, Нижинский хотел по-доброму расстаться с человеком, создавшим для него так много великих ролей, но «нашептывающие языки могут отравить правду… к тому же юность тщеславна; а гнев на того, кого мы любим, способен причинить рассудку такие же разрушения, как и безумие».

«Во время представления за кулисами и в антракте за занавесом, — пишет Фокин, — кипело восстание. Одни артисты, сторонники Нижинского, утверждали, будто я оскорбил директора и всю труппу; другие, вставшие на мою сторону, говорили об интригах. Я слышал слова „не допустим…“. Как я потом узнал, мне собирались вручить цветы и подарок, так как это был последний день моей многолетней работы с труппой. Часть труппы протестовала против подарков. Позже выяснилось, что это Нижинский запретил дарить мне что-либо**[258].

У меня в антракте тоже вышла еще одна ссора. Рассерженные танцоры угрожающе наступали на меня. Другие окружили меня, готовые, если потребуется, защищать. В самый критический момент кончилось оркестровое вступление и кто-то крикнул: „Занавес!“ Обе партии бросились к кулисам на свои места. Я пошел в первую кулису руководить спектаклем.

Занавес поднялся, и при переполненном зале началось первое представление балета „Дафнис и Хлоя“. Все танцевали отлично — как преданные мне артисты, так и „враги“. По сцене прошло целое стадо овечек. Их погоняли пастухи и пастушки. Молитвы, приношения цветов и венков в дар нимфам, религиозные танцы, пастораль, гармония… как все это далеко от той воинственной атмосферы и едва предотвращенного бунта, которые были на этой же сцене несколько секунд тому назад!»

У Дягилева были свои причины для предубеждения к «Дафнису»: Равель не позволил ни малейших купюр в своей партитуре, и потребовались большие расходы на сопровождающий хор. Это было первое представление, если не считать старых классических балетов и «Павильона Армиды», в котором не соблюдались единство времени и места. Действие не укладывалось во время, отведенное на исполнение балета (и даже в двадцать четыре часа), а декорации менялись от священной рощи к лагерю пиратов и обратно. Дягилеву нравились балеты с минимумом сюжета, просто создающие настроение или атмосферу, а история «Дафниса и Хлои» с соперничеством влюбленных, танцевальным состязанием, нападением пиратов, пленением Хлои, ее спасением