Головнин. Дважды плененный - Иван Фирсов

Как-то получилось, но никто из иркутских старожилов не обмолвился Головнину, что здесь нашел свое последнее пристанище один из пионеров освоения Русской Америки, Григорий Шелихов. А зря. На церковном погосте, где он покоился, выбиты были на постаменте знаменательные посвящения друзей своему покойному приятелю. Эпитафия Гаврилы Державина гласила:

Колумб здесь Росский погребен,

Проплыл моря, открыл страны безвестны,

И зря, что все на свете тлен,

Направил парус свой

Во океан Небесный

Искать сокровищ горних, неземных…

Сокровище благих

Его Ты, Боже, душу упокой.

На обратной стороне запечатлел свое посвящение поэт Иван Дмитриев:

Как царства падали к стопам Екатерины,

Росс Шелихов без войск, без громоносных сил

Притек в Америку, чрез бурные пучины

И нову область Ей и Богу покорил.

Не забывай, потомок,

Что Росс твой предок был и на Востоке громок.

Прохожий, что в сем гробе тлен

Колумб здесь Росский погребен.

…После Иркутска небольшой привал сделал Головнин в Красноярске. Здесь в церковном приделе обрел вечный покой один из тех, кто взбудоражил в свое время Страну восходящего солнца, Николай Резанов. Его друзья как-то быстро о нем позабыли…

В стольном городе Сибири, Тобольске, Головнин рассчитывал встретиться с генерал-губернатором Иваном Пестелем. Но, как оказалось, тайный советник большую часть времени проводил в Петербурге и оттуда управлял Сибирью. В это раз у него была действительная причина. Столица ожидала возвращения из Парижа кавалергардов, среди которых служили два сына сибирского наместника…

Скрипучая почтовая карета в начале июля доставила камчатского моряка в первопрестольную. Унылые картины обгоревших усадеб и домишек, развалившихся и прокопченных стен, заросшие лопухами опустевшие дворы. С детских лет запомнился величавый Кремль, Иверские ворота. Кое-где еще зияли незаделанные проломы, черная копоть на зубцах Кремлевской стены проглядывала местами…

Московский тракт в северной столице переходил постепенно в Невский проспект. День в день и, можно сказать, час в час, через семь годков возвратился Головнин на берега Невы.

«22 июля 1807 года, — отметил он в записной книжке, — я оставил Петербург и точно в том же часу (в десятом пополудни), в котором ныне приехал сюда; следовательно, дальние путешествия мои продолжались ровно семь лет».

Столица жила в ожидании возвращения из заграницы гвардейских полков. Командир «Дианы», не успев отряхнуть дорожную пыль, отправился в Адмиралтейский департамент.

«Диана» покидала Россию при Морском министре Павле Чичагове. Он давно оставил свой пост и бесславно закончил карьеру. По воле императора стал вдруг командующим сухопутной армией, проворонил отступавшую армию Наполеона у Березины, чем завоевал всеобщее негодование и подозрение в измене. Сославшись на болезнь, укатил в Париж, где и осел навсегда.

Нынче третий год апартаменты Морского министерства осваивал небезызвестный маркиз де Траверсе…

Первым делом командир «Дианы» представил рапорт о награждении подчиненных ему моряков. Как ни странно, уже спустя неделю его вызвали в Адмиралтейский департамент и объявили высочайшую волю.

— Всемилостивейше пожалованы государем императором, — монотонно читал правитель Адмиралтейской канцелярии Никольской, — Василий Головнин, Петр Рикорд чином капитана второго ранга, единовременно тысячу рублей и в пансион и в штатное по капитан-лейтенантскому чину жалованье…

Радостным, волнительным холодком повеяло где-то внутри, под сердцем Головнина. «Слава Богу. Значит, государь помнит о нас».

— Лейтенанта Илью Рудакова определить в помощники к камчатскому начальнику, Всеволода Якушкина, Никандра Филатова пожаловать кавалерами ордена Святого Владимира 4 степени…

Долго перечислял Никольской чины и имена. Кому новые чины, матросам пансионы. Тех, кто был в плену, отставить от службы с пансионом.

Слушая секретаря, Головнин мысленно представлял каждого матроса. Всех их он одарил своими деньгами еще в Петропавловске. Унтер-офицеры получили по сто рублей, матросы по двадцать пять рублей, кто был в плену, получили от него по пятьсот рублей. Своему спасителю, земляку Спиридону Макарову, определил от себя пожизненное содержание.

— А курильцу Алексею Чекину дать кортик, а вместо пенсии по двадцати фунтов пороху и по сорока фунтов свинца в год.

Никольской захлопнул папку, вытер вспотевший лоб и важно добавил:

— Кроме сего высочайше поведено вам составить записки о плавании у японцев и прочих, для издания за счет кабинета его величества.

И снова неописуемая радость обуяла Головкина. Два сильных чувства, две страсти влекли его с юных лет. Тяга к морю и волшебство печатного слова. Первое вожделение он уже испытал в немалой степени, второе предстояло воплотить в заветные строки. Но только не так, чтобы с порога быть отвергнутым, быть может, осмеянным и оплеванным…

Первым подбодрил Головнина вице-адмирал Гаврила Сарычев. В свое время он долго корпел над описанием своих похождений в Великом океане.

— Наиглавное пишите просто и доступно. Как говорил Юрий Федорович Лисянский, надобно украшать предметы не витийством, а истиной.

Глядя на озабоченную, несколько угрюмую физиономию собеседника, непременный член Адмиралтейств-коллегии подумал: «Немало, видимо, пришлось ему изведать в далекой стороне у японцев». В свою очередь Головнин, глядя в открытое лицо чуть сгорбленного, убеленного сединой адмирала, не догадывался, что тот, по сути, был главным дирижером всех действий в Петербурге по освобождению пленников. Именно по его инициативе управляющий Министерством иностранных дел А. Салтыков, через американского посла в Петербурге, обратился к американскому правительству с просьбой о содействии в контактах с японцами. Соответствующие указания были посланы и генеральному консулу в Филадельфии А. Дашкову.

— А ваш слог благозвучен, — сказал, прощаясь, Сарычев, — я помню ваши прекрасные донесения и рапорты с «Дианы».

Доброе слово, сказанное вовремя, окрыляет. Не откладывая, Головнин принялся за работу. Перебирал, пересматривал, сортировал записи и записки, пометки на вощеной и грубой бумаге, японской рисовой, а главное — штудировал заветные тетради… Хотелось поделиться с кем-нибудь впечатлениями. Но особых компаний он в Петербурге раньше не водил, да и офицеры были на кораблях в плавании. Особенно желал он встретиться с Крузенштерном, поделиться впечатлениями о Японии. Оказалось, что тот уехал в Англию. И все же написал ему письмо, где среди других впечатлений высказал и свое твердое мнение: «А теперь скажу только, что в суждениях ваших о японцах вы ошиблись, когда утверждали здесь, что они нас не убьют, и не такой народ, чтобы покуситься могли на это…»

В издательских хлопотах промелькнула осень, Головнин попросил отпуск на год, понял, что для серьезного разбора и приведения в порядок всех заметок о путешествии на «Диане» требуется уединение.