Струна и люстра - Владислав Крапивин

Сейчас, вспоминая и сопоставляя события тех давних лет, я вдруг спохватываюсь: а ведь случай с Женькой-то был раньше истории со Стасиком. Почему же она, Стаськина история, тогда ударила меня, будто первый в жизни «педагогический провал»? Наверное, потому, что каждый мальчишка, каждая девочка, с которыми имеешь дело, не часть общей массы, а «отдельные», неповторимые личности, и всякая боль, связанная с ними — новая, «самостоятельная» боль…

Конечно, предательство Женьки было не в пример страшнее воровских приключений запутавшегося мальчонки Стасика. Уж оно-то без всяких оговорок могло называться вероломством. Мы не раз обсуждали с ребятами Женькин случай, пытаясь докопаться до причин.

В самом деле, что его на это толкнуло?

Трусом он не был. Дома не знал никакой «ременной педагогики», у мамы и папы — любимый сын. В отряде — товарищеская привязанность и уважение ребят. Множество интересных дел. И к парусам он, казалось бы, привязан был всей душой…

— Может быть, у него что-то с головой? Ну, это… психическое заболевание? — высказал предположение Валерик Кузнецов (кстати, будущий психиатр).

На лицах появилась надежда: если так, то хотя бы в какой-то степени Женьку можно оправдать.

— Да бросьте вы, — хмуро отозвался Саня Бабушкин (в ту пору уже курсант военного училища). — Заелся мальчик. Все ему стало привычно, неинтересно, захотелось в жизни «новенького»…

— Но не такой же ценой, — возразила Иринка Чеснокова.

В самом деле, случалось и раньше, что ребята, какое-то время состоявшие в отряде, потом, повзрослев, уходили и оказывались в сомнительных компаниях. Да, не часто, но случалось такое (незачем идеализировать и давнюю, и нынешнюю жизнь «Каравеллы»). Но никто из них не таил обиды на отряд и никогда не пытался вредить ему. Наоборот, бывало, сделавшись взрослыми, отслужив в армии, приходили по старой памяти в кают-компанию и на причалы, вспоминали, «как было тогда здорово и какие дурни мы были».

Как-то глухим осенним вечером несколько дышащих перегаром парней (из тех, кого «общественность» натравливала на «Каравеллу») обступили меня в безлюдном переулке. «Ну чё, писатель, поговорим без свидетелей?» И вдруг врезался в их окружение еще один, с яростным придыханием: «А ну отвали, сволочи! Нам кого лезете! Охренели, да?! — Раскидал несколькими движениями. А мне сказал, как давнему знакомому: — Иди, Слава спокойно. Еще сунутся, пообрываю гадам все на свете…

Оказалось, и правда знакомый. Бывший четвероклассник Юрик, которого я когда-то учил держать рапиру и ставить палатку. Недолго был в отряде, но, значит, что-то осталось в душе…

Впрочем, и у Женьки, видимо, что-то осталось. Однажды мы с ребятами увидели, как он, уже почти взрослый, остановился с двумя полупьяными дружками напротив отрядных окон (жил-то все так же неподалеку).

— Ты чего, Евгений? — спросил я (признаться, настороженно).

Он чуть улыбнулся (черт возьми, знакомо так):

— Да ничего. Детство вспомнилось…

Память детства не спасла Женьку. Скоро он за какие-то дела оказался в тюрьме. И — по разным сведениям — то ли умер там от болезни, то ли был убит сокамерниками.

Никто не стал убирать из отрядных альбомов Женькины снимки, вырезать из фильмов кадры. Да и невозможно. Несколько лет Женька был «наш», и никуда от этого не денешься. А потом… может, и правда болезнь? Какой-то сдвиг, заставивший мальчишку против воли забыть и бросить все, что раньше было дорого?

Таких горьких случаев за сорок пять лет отрядной жизни было несколько. Всего несколько на фоне в общем-то немалых славных дел, на фоне памяти о множестве замечательных ребят. А вот крепко сидят в голове, и печаль с годами не становится меньше.

Однажды (давно еще) ветеран отряда Алик Сидоропуло, иногда склонный к философским сентенциям, заметил по такому поводу:

— Оно как болячка на пятке у слона. Слон большущий, здоровый, крепкий, а болячка маленькая, но вот не дает покоя, и потому он больше думает о ней, чем о себе целиком…

Посмеялись. Но печаль, конечно, не исчезла.

Здесь сделаю отступление и коснусь темы, которой не раз (не без ехидной нотки) касались в беседах наши оппоненты. «Ну да, ваш отряд хорош, — говорили они, — Однако вокруг столько хулиганов, правонарушителей, по которым плачут спецшколы и колонии. Почему вы не работаете с трудными подростками?»

Отвечу сейчас так, как отвечал тогда, честно и с сожалением. Нам эта задача была не по силам. Окружавшая нас шпана была в основном старше по взрасту и достаточно прочно пропитана уголовной идеологией, агрессивностью, убеждением, что все хорошее достойно отторжения и осмеяния. Ребячья группа из трех десятков человек девяти-тринадцати и нескольких юных командиров вынуждена была жить в глухой обороне. Тем более, что и скандальные соседи, которым якобы мешали наши горны и барабаны, и даже школа склонны были поддерживать хулиганов, лишь бы «показать этим пионерчикам, что тута им не место…» Разный интеллектуальный уровень — с одной стороны корреспондентский отряд литературного журнала, с другой парни с дремучим сознанием, для которых выпивка и сомнительные похождения были основным содержанием жизни (какие уж там книжки!) — практически не оставляли точек соприкосновения.

Иногда нам удавалось оттянуть от этих компаний младших ребятишек, но не часто. С другой стороны, и «противник», бывало, наносил нам потери — вспомним те же истории с Женькой и Стасиком…

Чтобы перевоспитывать таких подростков, которые оторвали у нас Женьку, нужен был Макаренко с его системой жестких традиций, рожденных жизнью четко организованного замкнутого коллектива. Или знаменитая в шестидесятых годах «Бригантина» тульского журналиста Евгения Волкова. Женя создал эту организацию специально для «перековки» четырнадцати-семнадцатилетних ребят, «подверженных растлевающему влиянию улицы». Человек волевой, талантливый, твердый, он многого добился в своем деле. Но, разумеется, партийно-комсомольские власти усмотрели в его работе излишнюю самостоятельность, «отход от принципов» и не простили такого «отхода»…

Что касается нашей «работы с трудными», то оппонентам мы отвечали так: «Мы берем к себе маленьких ребят, которые трудными стать еще не успели. И стараемся, чтобы такими они не становились никогда». Так оно и было на самом деле. И в большинстве случаев получалось, несмотря на отдельные горькие эпизоды…

Вдруг спохватился, что начав рассуждать на тему доверия, увлекся и написал об этом больше, чем обо всем остальном. Видимо, потому, что доверие между сообществом и личностью — одна из главных составляющих в жизни коллектива (во как стал выражаться, будто в диссертации!). А печальные примеры — так это как бы «доказательство от противного». Ну и опять же — «болячка».

Мало того, хочется коснуться еще одного грустного случая, тоже имеющего отношение к вопросу о доверии (вопросу, кстати, непростому и даже опасному).