Невеста Субботы - Екатерина Коути

Синяки и ссадины бледнеют, выцветают, растворяются в моем воображении. Я всегда была отличной рисовальщицей, но теперь могу набросать не только то, что есть, но и то, что еще будет. Кукурузная мука тонкой струйкой стекает на придорожную пыль. Мел скребет по грифельной доске. С крыльев бабочки сыплется синяя пыльца, вычерчивая в воздухе невиданные узоры. Я вижу Ди в подвенечном платье, ее руку, качающую колыбель, детей, которые возятся на прикаминном коврике, в теплом пятне света, пока она сидит у кресла, положив голову на колени мужа, и его крупные, усыпанные веснушками пальцы на удивление нежно перебирают ее локоны.

Я вижу это все, и все это непременно сбудется.

— Ди, — говорю я, наклоняясь поближе, — поклянись мне, что ты выходишь Джулиана. Поклянись, что не отойдешь от его постели, пока он не будет здоров.

Дезире все понимает. Она была со мной в той беседке.

— Клянусь! — выкрикивает она. — Но тебе не надо… тебе не следует… Господи, Фло, неужели ты прямо сейчас?..

— Такой клятве грош цена. — За спиной у меня посмеивается Гастон. — Я же знал, куда целиться.

Мои колени ерзают по влажному ковру. И штанина брюк, и самодельный жгут промокли насквозь, но кровь течет, не останавливаясь. Джулиан печально качает головой. Полуживой от боли, он по-прежнему считает, что знает все лучше всех.

— Задета бедренная артерия, — едва слышно поясняет он. — От таких ран истекают кровью быстро и насмерть. Чудо, что я еще жив. Но я сам во всем виноват. Я никогда не охотился, мне неприятно было наблюдать… как животные бьются в агонии. Но я думал, что стрелять — легко. Наводишь и дергаешь за курок. Это все моя самонадеянность, я так вас подвел… и теперь я умираю, а он… а вы…

Улыбнувшись, я целую его в холодной мокрый лоб. Облизываю соль с губ.

— Ну что ты, милый, — говорю я ему. — Ты не умрешь. И никто здесь не умрет, пока я не выкопаю ему могилу.

Распрямляюсь медленно. Мышцы стали тверже косточек корсета, кожа онемела так, что тронь — и раздастся глухой стук. И только бабочка трепещет внутри меня, еще не видя свет, но уже предчувствуя его.

«Поработай руками, плантаторская дочка! — восклицаю я про себя. — Вот что ты имел в виду, старый пройдоха? А раньше не мог объяснить?»

Смерть вторит мне хриплым хохотом. Меня обволакивает острый запах табака и рома, и я чувствую, как руки Барона Самди на миг сливаются с моими. Потом он отступает, предоставляя мне свободу действий. А что может быть прекраснее свободы?

— Бедный ты мой! — кричу я Гастону. — Хитрость Жерара и жестокость Гийома достались тебе в виде обносков с чужого плеча. Никакой ты не ангел Смерти.

Просто злой мальчишка, который любил ставить подножки тем, кто не мог ударить в ответ!

Сначала недоуменно, а потом с нарастающим страхом он таращится на меня, едва удерживая револьвер в руках. За каждым моим шагом следует выстрел. Пули с треском рвут хитиновый покров, и я чувствую, как он отваливается от меня кусками. Почуяв свободу, бабочка радостно трепещет, бьет крыльями, пляшет, и наконец-то я понимаю, что же она такое.

— Помнишь, как ты закармливал Мари россказнями об ангелах? — спрашиваю я, перекрикивая выстрелы. — Как пугал демонами несчастную Летти? Ты ведь не думал тогда, что все это может оказаться правдой и существует иной мир, такой же осязаемый, как наш? И что этому миру может быть до нас дело? Ну, тогда погляди. И вы все тоже поглядите.

Гастон отбрасывает ставший бесполезным револьвер и вжимается в стену. Глаза его бегают, как у безумного. А Джулиан и Ди, обнявшись, смотрят на меня доверчиво, словно дети в ожидании рождественского чуда, и я не хочу томить их ни секундой дольше.

Раскинув огромные, сверкающие синевой, ни на что в мире не похожие крылья, я делаю несколько взмахов и отрываюсь от земли.

20 ноября 1875 года, Лондон

Дорогая Фло,

Не буду кривить душой и в первых же строках признаюсь, что пишу тебе по настоянию Джулиана. Его томит, что со времени твоего поспешного отбытия ты не подала нам ни весточки. Подобное молчание кажется ему странным. Столько раз он пытался установить с тобой контакт для того хотя бы, чтобы попросить прощения, но ты его игнорируешь. Означает ли это, что ты сердита на него? Как по мне, то я не нахожу в твоем молчании ничего необычного. Было бы разумно предположить, что тебе неприятно вспоминать обстоятельства, при которых мы расстались. Однако мне ничего не остается, как проявить супружескую покорность и выполнить данное мне поручение.

В общем, напишу тебе все как на духу, Фло, а если Джулиан сочтет что-то неуместным, то пусть уж сам вымарывает!

Как ты и обещала, Джулиан не погиб от полученных ран. Однако его выздоровление растянулось на долгие месяцы. И что это были за месяцы! Мы с Фелтоном, его камердинером, несли дежурство у постели, пока хозяин метался в горячке и кричал от боли, которую едва притуплял лауданум. Раны загноились, и встал вопрос о том, чтобы отнять ногу до бедра, но Джулиан наотрез отказался от ампутации. Он был уверен, что выживет и так. Я же сходила с ума от страха и чувства вины перед вами обоими. Спала я в те дни по три-четыре часа. Иногда просыпалась среди ночи и бежала проверять, дышит ли он, жив ли. Когда стало ясно, что утюжить воротнички Фелтону сподручнее, чем менять бинты и перестилать запачканные простыни, я выдворила его из спальни. У хозяйской кровати мне поставили койку, чтобы я могла быть при больном неотлучно.

Тогда мне казалось, что ты дала мне это поручение, чтобы поумерить мою гордыню. Раз уж я как была, так и оставалась служанкой до самого нутра, то роль сиделки подойдет мне как нельзя лучше. Я не знала, как еще искупить вину перед тобой, поэтому рьяно взялась за дело. Ничего из того, что приходилось делать в спальне Джулиана, не было мне внове, и прислуживать ему было гораздо приятнее, чем мадам Селестине. Скажу без ложной скромности, что сама мадемуазель Найтингейл мне в подметки не годится. Кстати, ты, наверное, приятно удивлена грамотностью моего письма и моей связной манере излагать мысли. Так вот, пока Джулиан поправлялся, я была при нем за секретаря! Он диктовал мне письма, а если находил хоть одну малюсенькую ошибку, заставлял переписывать все заново, пока не выйдет идеально. Худшей муки и быть не может, но чего не сделаешь в угоду больному? Пришлось попотеть!

Произошло все на исходе третьего месяца. Болезнь уже миновала, но силы к Джулиану еще не вернулись, и я по-прежнему была его руками и ногами. Однажды утром он велел мне отпереть секретер и вытащить отделанную перламутром шкатулку, которая стояла в самой глубине полки, спрятанная за бумагами. Долго и безуспешно он скреб по замочку ключом, но левая рука была непривычна к мелким движениям. Наконец я попросила ключ и открыла шкатулку сама. На дне желтело колечко. Джулиан объяснил, что это обручальное кольцо его матери. Тут-то я и разревелась, впервые за столько времени. Неужели он предчувствует смерть и хочет поцеловать семейную реликвию? Джулиан улыбнулся, тоже в первый раз за всю болезнь, и сказал, что согнуть колено у него, к сожалению, не получится.