Остров. Обезьяна и сущность. Гений и богиня - Олдос Хаксли

Внезапно краем глаза он уловил быстрое порывистое движение. Открытость для блаженства и понимания, осознал он, оборачивалась такой же открытостью для страха и полнейшего недоумения. Как некое чужеродное существо, проникшее ему в грудь и бившееся в испуге, его сердце стало стучать с такой силой, что от этого сотрясалось все тело. С тошнотворным предчувствием, что ему предстоит немедленная встреча с Главным Ужасом, Уилл повернул голову и всмотрелся.

– Это всего лишь одна из прирученных ящериц Тома Кришны, – ободряюще заверила Сузила.

Свет оставался по-прежнему ярким, но яркость сменила свое значение, плюс на минус. Блеск чистого зла исходил от каждой серо-зеленой чешуйки на спине этого существа, от обсидиановых глаз и от пульсирующей красной глотки, от окаменело твердых краев его ноздрей и от узкой щелки пасти. Уилл отвернулся. Но тщетно. Главный Ужас пялился на него отовсюду, куда бы он ни бросил взгляд. Те композиции мистических кубистов превратились в сложно устроенные механизмы, не способные делать ничего доброго. Тот тропический пейзаж, среди которого он испытал единение своего существа с Богом, стал теперь одновременно и самой отвратительной викторианской олеографией, которая изображала, вообще говоря, ад. На полках ряды книг – драгоценных камней излучали тьму в тысячи ватт мощностью, делая темноту видимой. И какой же дешевый вид приобрели все прежние сокровища, какими неописуемо вульгарными стали! Там, где прежде виделись золото, жемчуга и драгоценные камни, остались только игрушки с рождественской елки – лишь тусклая пластмасса и крашеные жестянки. Все по-прежнему пульсировало жизнью, но жизнью дешевого съемного лондонского подвала. И это, как подтвердила и музыка тоже, как раз и было тем, что непрерывно создавал Всемогущий, – космических масштабов универсальный магазин, полки которого забиты произведенными в огромных количествах ужасами. Ужасами вульгарности, ужасами боли, жестокости и безвкусицы, дебильного и преднамеренного зла.

– Нет, это не геккон, – услышал он слова Сузилы, – не одна из милых маленьких домашних ящерок. Это какой-то громадный зверюга из джунглей, один из кровососов. Хотя крови они, конечно же, не пьют на самом деле. Просто у них алые глотки, а мордочки багровеют, если их напугать или разозлить. Отсюда и глупое поверье. Посмотрите! Вот он в действии!

Уилл снова бросил взгляд вниз. Сверхъестественно реальный чешуйчатый ужас с черными пустыми глазками, с пастью убийцы, с кроваво-красным горлом выбросил голову вперед, тогда как остальная часть его тела осталась неподвижно лежать на полу. Недвижимая, как сама смерть, всего в каких-то шести дюймах от его ноги.

– Он нашел для себя ужин, – объяснила суть происходившего Сузила. – Приглядитесь к краю ковра слева от себя.

Уилл повернулся в указанном ему направлении.

– Gongylus gongyloides, – продолжала она. – Помните?

Да, он, разумеется, помнил. Того богомола, что уселся на спинку его кровати. Но ведь это случилось в другой жизни. Тогда он видел просто необычного вида насекомое. А сейчас перед ним предстала пара чудовищ размером в дюйм каждое, исключительно неприятных и даже грозных, застигнутых при совокуплении. Их голубоватую бледность рассекали розовые прожилки, крылышки непрерывно трепетали, как лепестки на ветру, обрамленные по краям более темной фиолетовой каймой. Мимикрия под цветы. Но фигуры насекомых оставались ясно различимы. А потом даже раскраска под цветы претерпела изменения. Эти дрожавшие крылышки принадлежали теперь двум покрытым эмалью статуэткам из дешевого подвала, двум действующим моделям кошмара, двум миниатюрным заводным игрушкам, изображавшим случку. А потом одна из кошмарных игрушек, самка, повернула маленькую приплюснутую головку, всю превратившуюся в сплошную разинутую пасть и вытаращенные глаза на конце длинной шеи, – она повернула ее и (о Боже!) начала пожирать голову мужской фигурки. Первым она высосала пурпурный глаз, потом откусила половину голубоватой мордочки. То, что осталось от головы, упало на пол. Не обремененная больше тяжестью огромных глаз и челюстей, шея стала беспорядочно качаться из стороны в сторону. Женская игрушка ухватилась за сочившийся жидкостью обрубок и, пока обезглавленная фигура самца продолжала изображать свою пародию на Ареса в объятиях Афродиты, стала методично жевать.

Уилл краем глаза уловил другое движение, резко повернул голову и успел заметить, как ящерица крадется к его ноге. Ближе, ближе. В страхе он отвел взгляд. Что-то коснулось большого пальца, а потом с щекоткой проползло по подъему ступни. Затем щекотка прекратилась, но он чувствовал на ступне легкий груз, контакт с сухой чешуйчатой кожей. Ему хотелось закричать, но голос пропал, а когда он попытался сойти с места, мышцы отказались подчиняться ему.

Совершенно неподвижно, если не считать пульса, бившегося в красной глотке, чешуйчатый ужас лежал на подъеме его ступни, пялясь ничего не выражавшими глазками на свою обреченную добычу. Сплетенные вместе две действующие модели кошмара подрагивали лепестками на ветру, сотрясаемые по временам спазмами двух агоний: смерти и совокупления. Безвременно минуло столетие. Такт за тактом веселый танец смерти длился и длился. Внезапно кожей ноги он ощутил уколы крохотных когтей. Кровосос сполз с его ступни на пол. И еще, казалось, целую жизнь он пролежал там абсолютно недвижимо. А затем с невероятной скоростью метнулся по доскам пола к ковру. Щелка пасти открылась и снова захлопнулась. Из жующих челюстей торчал только краешек крыла с фиолетовой оторочкой, который продолжал слегка трепетать, как лепесток орхидеи под дуновением бриза. Мелькнула на мгновение пара лапок, но затем и она исчезла.

Уилл содрогнулся и закрыл глаза. Но вдоль границы ощущений, воспоминаний и фантазий Ужас преследовал его. Во флюоресцентном сиянии внутреннего света бесконечная колонна жестяных раскрашенных насекомых и поблескивавших чешуей пресмыкающихся вершила марш по диагонали слева направо, появляясь из какого-то скрытого кошмарного источника и направляясь к неизвестности чудовищной гибели. Миллионы gongylus gongyloides, а в их окружении бесчисленные кровососы. Поедающие и поедаемые – всегда, бесконечно.

И все это время – скрипка, флейта, клавесин – звучало престо из Четвертого Бранденбургского концерта, тоже двигалось вперед в бесконечность. Какой веселенький маршик в стиле рококо! Левой – правой, левой – правой… Да, но какие подавать команды тем, у кого шесть лапок? Вот только они внезапно перестали быть шестилапыми насекомыми, а превратились в двуногих. Бесконечная колонна насекомых неожиданно обернулась столь же бесконечной колонной солдат, марширующих, напоминая марш коричневых рубашек, который он видел на улицах Берлина за год до Войны. Тысячи и тысячи, их знамена колыхались, их форменные гимнастерки отливали в инфернальном освещении, как подсвеченные экскременты. Бесчисленные насекомые, и каждое двигалось с точностью механизма, с готовностью подчиняться, свойственной хорошо натасканной собаке. А лица! Что за лица! Он уже видел их крупным планом в немецких документальных фильмах, в лентах киноновостей, но вот они оказались прямо перед ним – сверхъестественно реальные, объемные и живые. Чудовищное лицо Гитлера, орущего с постоянно открытым ртом. А потом выхваченные из толпы отдельные лица его слушателей. Огромные лица идиотов, бездумно восприимчивых. Лица лунатиков с широко распахнутыми глазами. Лица юных нордических ангелов, погруженных в блаженное видение фантазии. Лица барочных святых, охваченных экстазом. Лица любовников на грани оргазма. Единый Народ, Единое Жизненное Пространство, Единый Лидер. Единство, какое объединяет вместе кишащих насекомых. Не требующее познания понимание нонсенса и дьявольщины. А потом камера кинохроники дает общий план сплоченных рядов, свастик, духовых оркестров и вопящего с высокой трибуны гипнотизера. И снова в сиянии идущего изнутри света колонны похожих на насекомых людей, бесконечно марширующих под мелодию музыки ужаса в стиле рококо. Вперед, солдаты нацизма, вперед, воинство Христово, вперед, марксисты и мусульмане, вперед, каждый народ богоизбранных, каждый Крестоносец и рыцарь Священной Войны! Вперед – к нищете, к мерзости, к смерти! И вдруг Уилл увидел перед собой то, во что превращаются марширующие колонны, когда достигают конечной точки, – тысячи трупов в корейской грязи, бесчисленные груды человеческого мусора по всей африканской пустыне. Потом (поскольку видения менялись со сводящей с ума скоростью и внезапностью) перед ним вновь предстали пять уничтоженных бомбой тел, которые он видел всего несколько месяцев назад на ферме в Алжире, – запрокинутые к небу лица, разорванные глотки. И сразу возник образ двадцатилетней давности – та раздетая догола и мертвая пожилая женщина среди развалин оштукатуренных стен своего дома в лесу Святого Джона. А затем без всякого перехода он оказался в собственной серо-желтой спальне, где в зеркальной дверце гардероба отражались два бледных тела. Это он и Бабз неистово совокуплялись под аккомпанемент его воспоминаний о похоронах Молли и хорошо подобранной на волнах радио Штутгарта музыки для Страстной пятницы – что-то из «Парцифаля» Вагнера.