Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза - Елена Арсеньева

Фрау Эмма сказала, что согласна похлопотать, однако в городской управе существует порядок: если нужно документы выписать срочно, в обход общей очереди, русский житель оккупированной территории должен представить поручителя своей благонадежности — из числа немцев. Фрау Эмма спросила, есть ли таковой поручитель у Лизы. Ну кого она могла вспомнить, кроме Алекса Вернера? Пришлось назвать его. И тут же Лиза сообразила, что если бы они с отцом Игнатием ссылались на то, что бумаги сгорели во время налета, номер у них никак бы не прошел: ведь Вернер знал, документы не погибли — сам же держал в руках мельдкарту, видел, что саквояж его случайной знакомой не был поврежден. Узнай он, что Лиза оформляет новые бумаги, непременно почуял бы неладное.

Да, береженого Бог бережет, подумала тогда Лиза. И, судя по легкому вздоху, от которого не удержался отец Игнатий, та же мысль пришла тогда и ему. Ну а теперь она спокойно могла сказать, что у нее есть знакомый обер-лейтенант из интендантской службы, который, наверное, не откажется подтвердить ее благонадежность.

— Интендантская служба? — Фрау Эмма вскинула тонкие, тщательно подбритые и подкрашенные брови так высоко, что они едва не коснулись золотистой шелковой косынки, повязанной на голове тюрбаном. Новая мода военного времени, вызванная к жизни элементарной необходимостью — отсутствием мыла, которое входило в разряд стратегической продукции, Лизе совершенно не нравилась, но фрау Эмме, как ни странно, тюрбан весьма шел. — Вернер? О, этот беспутный офицер вчера тут уже был и ужасно мне надоел, спрашивая о вас. Интересовался, давно ли я вас знаю, что вы за человек, есть ли у вас друг среди господ немецких офицеров… А у вас есть среди них друг? — резко спросила фрау Эмма.

Лиза замялась. Что сказать? Упомянуть Эриха Краузе? Лучше не надо.

— Сейчас нет, — сказала она, и ее ответ можно было понимать как угодно.

— Ну, — проговорила фрау Эмма, окидывая ее оценивающим взглядом, — не сомневаюсь, что свято место недолго будет пусто. Что касается обер-лейтенанта, он был очень любезен и обещал помочь раздобыть эффектную ткань для новых портьер в мой ресторан, а то те, что сейчас висят, совершенно неприличны. Он даже оставил свою визитную карточку со служебным телефоном. Это нам очень пригодится.

Она подошла к высокому зеркалу, за умопомрачительной — в стиле модерн — рамой которого были как-то очень простецки заткнуты несколько визитных карточек и открыток, и взяла одну из них. Подсела к большому черному телефонному аппарату, стоявшему на хорошеньком, очень будуарном столике (тоже модерн!), и сняла трубку.

Лиза чуть приподняла брови. Она уже знала, что телефоны у всех жителей города отключены и остались только в тех домах, где жили высшие чины германского командования, так что наличие телефона в квартире фрау Эммы говорило очень о многом.

«Овчарка, — подумала Лиза брезгливо. — Самая типичная немецкая овчарка!»

— Господина Вернера, будьте любезны… — проговорила между тем «овчарка» на столь безупречном немецком, что о нем захотелось сказать, мол, это и есть истинный язык Шиллера и Гете, а вовсе не та хрипловатая лающая скороговорка, на которой изъяснялись оккупанты. — Герр обер-лейтенант? Говорит Эмма Хольт…

Разговор не затянулся. Вернер мигом согласился написать необходимое поручительство и даже предложил встретиться всем вместе в городской управе, тем паче что она находилась в двух шагах от места его службы — интендантского управления.

После беседы с ним фрау Эмма попросила Лизу подождать и отправилась переодеваться. Отец Игнатий ушел — ему пора было открывать ломбард. На прощание он украдкой погрозил Лизе пальцем, и та не удержалась — показала язык строгому старику. А тот снова погрозил и ткнул в окно. Лиза вздохнула: ну да, где-то там караулил Петрусь с винтарем на изготовку, конечно. Отец Игнатий ясно давал понять, что недреманное око подпольщиков без устали следит за ней. Насильственная вербовка в героини продолжалась…

Сзади зацокали каблуки, и Лиза оглянулась.

Темно-русые волосы приподняты валиком над высоким лбом, а сзади волнами ниспадают на плечи, цветастое платье с неимоверно широкими плечами, с воланами на груди и пышной короткой юбкой, чулки-сеточка, туфли с пуговками и на высоченных каблуках, черная сумка-планшетка через плечо… Рядом с нарядом фрау Эммы скромное Лизочкино платье, на сей раз не черное креп-жоржетовое, а синее крепдешиновое с белым кружевным воротничком, казалось просто линялой тряпкой, честное слово!

Черт, откуда у мадам такие наряды? Халат невероятный, платье еще более… Где она их шьет? «Да не шьет, а все небось отнято у людей! — с ненавистью подумала Лиза. — Как фольксдойче и к тому же бывшая жертва большевиков, она пользуется особым расположением господ немецких офицеров. «Овчарка!»

— Вы сногсшибательны, фрау Эмма, — с самой ослепительной улыбкой на свете сказала Лиза. Поскольку работа ее мамы состояла в том, что приходилось довольно часто и нагло врать людям в глаза, Лиза и сама как-то незаметно тому же научилась. А тут и врать не пришлось. Вот жалость-то! — У вас невероятный вкус!

Мадам дрогнула углом красивого тонкогубого (все у нее по моде, даже тонкие губы!) рта, накрашенного темно-красной помадой, и обронила только:

— Поехали.

У фрау Эммы был столь же потрясающий, как и ее одежда, автомобиль — с бордовой кабиной и белыми крыльями, сверкающий свежей краской.

— Как он называется? — спросила совершенно ошеломленная Лиза. — Вот это машинка!

— «Опель Адам», причем почти новый, ему лет семь-восемь всего, — прозвучало в ответ.

Сидя рядом с фрау Эммой в уютном салоне, где пахло бензином и духами («бензина запах и сирени остановившийся покой», — немедленно вспомнила она из старой-престарой, еще дореволюционной книжки Ахматовой), она дикой, страстной завистью позавидовала ее небрежно-элегантной манере водить. Садясь за руль, фрау Эмма надела тончайшие замшевые перчатки с крагами, и, честное слово, если бы она еще сжала своими тонковатыми, густо накрашенными губами сигарету в янтарном (непременно янтарном!) мундштуке, Лиза просто завизжала бы от зависти. Обошлось, на счастье, иначе, конечно, знакомство ее с фрау Эммой кончилось бы, едва успев начаться, а отец Игнатий подвел бы некачественную подпольщицу под скорый, но справедливый суд народных мстителей.

Они свернули за угол и притормозили перед перекрестком, который пересекал тяжелый грузовик (светофоры не работали, водителям приходилось надеяться только на свою внимательность). Посмотрев в окно, Лиза так и ахнула:

— Боже мой!

Ахнула, потому что увидела: какой-то солдат непринужденно справлял нужду под деревом на виду у всех.

— Ну и хам! Ну и… — Лиза буквально задохнулась от возмущения.

Фрау Эмма молчала. Ее красивое лицо ничего не выражало.

— Потомки Шиллера и Гете, черт возьми! — прошипела Лиза (что-то два великих немца как привязались к ней, так нипочем и не желали отвязываться). — Освободители Европы от жидо-масонского ига! Поганцы, прости господи, и больше ничего!